"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

руководила кабаре. Ее по-прежнему тянуло в Москву, несмотря ни на какие
местечковые страхи[2].
Почто я разорил чужое гнездо? Отдавал ли себе отчет в своем кобельем
вандализме? Задумался ли хоть раз о будущем агусенькой Машуни - или попросту
подшил ее всхлипы к брачному контракту Иры Машкиной, втуне полагавшейся на
мою мужскую зрелость? Не за те ли самые прегрешения наслал на меня Садовник
Машу Бабушкину - их общую соименницу, спустя год поступившую со мной
немногим лучше?..
Увы! Одиссею Эльпера я описал как по лекалу. "Хорошо тебе!.." -
завидовала Рита бесшабашности экс-ваганта в стеганой телогрейке. Впрочем,
ледяной каток я заливал недолго. Слесаря-сантехника скоро вышвырнули из
спорткомплекса за непомерную строптивость. Начальника отдела кадров я
попросил подписать характеристику, из которой явствовало, что его
подчиненному свойственна подозрительная нелюдимость (попытка закосить от
армии). "Не ищи легких путей!" - назидательно рявкнул бывший служака и
демонстративно порвал листок. Я обматерил его трехэтажным и был таков. После
чего, забурившись в первый попавшийся обшарпанный подъезд, наклюкался пива и
стал смачно икать. Мутноглазый жилец, проходивший мимо с пустым ведром, не
долго думая принял меня за беглого зэка: "Землячок! - присел он сочувственно
на корточки. - Погоди, вынесу ломтик ливерной..."
И в бассейне восстановительного центра, где работал мой отец и куда
меня как правило пускали без абонемента, вышла та же петрушка. Новый зам,
решивший, что я безбилетник, конфисковал у меня из шкафчика трехцветную
шерстянку. В качестве ответной меры я харкнул ему в лицо и благополучно
улизнул.
- Все! Он подает на тебя в суд! - горестно выдохнул дома папа.
- У Аркадия Юзефыча солидный авторитет, - осторожно распекал меня на
аудиенции курчавый директор басейна Жевелев, - и поверьте, это далось ему
значительно трудней, чем всем прочим...
Вскоре, пользуясь все той же семейной протекцией, я нанялся
униформистом в цирк: видимо, фортели, которые я откалывал, отныне нуждались
в массовом зрителе...
С Ритой мы пробыли вместе всю зиму и всю весну. Маме моей она
импонировала. Но жить-то с ней пришлось бы мне: не поступи я вовремя в
Литературный институт... "Ты для меня - эликсир вечной молодости!" -
высокопарно признавалась распаленная страстью поэтесса. И ненасытно
вампирила из меня энергию - равно сексуальную и творческую.
В мае мы направились с ней к месту бывшего гетто, где белорусские евреи
обычно отмечали День Победы. Дружинники с алыми повязками и харями полицаев
щерились на нас весьма многообещающе. Миновав оцепление, мы протиснулись к
котловине, на мощеном дне которой темнела стела с надписью на идиш.
Расправив полосатый талис, седой раввин перелистнул молитвенник. И вдруг -
дико рявкнули репродукторы: народный артист Кобзон потчевал соплеменников
завизированным свыше репертуаром.
- Вы бы еще танцы устроили! Здесь, между прочим, люди похоронены! -
рванулся разъяренный ребе к тощему менту.
Тот от неожиданности скукожился. Но его сподручный зыркал гордым
соколом. И как нарочно - все больше на меня. Впрочем, не случайно: ведь и я
в этот момент разглядывал его в упор. Я еще толком не знал, на что решусь.
Пока лишь пристально всматривался в игру желваков на сальной ряхе "мусора".