"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу авторажизни он такой же как все!"
Иноходца своего я объездил на "радужных" посиделках. В угрюмой хадеевской бурсе приходилось не в пример горше. Келейник застоя, хоть и обласкал меня с порога, после не раз доводил до белого каления. Однажды он не на шутку взъелся на мой неологизм "погромье" - нечто среднее между погромом и ясным небом после грозы. "Тьфу! - ярился Ким. - Сразу видно: еврей напортачил!" Его, полукровку, я прощал. Но тут чистокровный нееврей Ренанский, завмуз Театра русской драмы, не преминул пнуть шлимазла за компанию: "Один только еврей мог подобное нацарапать!" Трестман, корпевший в те дни над мюзиклом, угланом вякнул из кухни: "Скажи: будете доставать - махну в Израиль!" - при этом шутовски налегая на последний слог. Не видя другого средства, я подавил обиду: час прорыдал снаружи на скрипучих ступеньках... В новой кавалькаде безлошадность мне не грозила. Внучка табельного письменника Крысько - восьмипудовая краля не без евреинки - томно пожирала глазами гарцующую пару. Чужой интим растравлял ее бессонницу. Она заманивала нас в будуар, отпихивая путавшегося под ногами Кацнельсона: "С жидовьем не вожусь!" - и тотчас утешая: "Шутка, господа!" Обмороки Юля откалывала виртуозно. Когда холостые инсинуации наскучили - приискала себе крепостного телохранителя и с хрипами отваливалась на заднее сиденье в шуршащем по наледи ночном такси. Жестоковыйный женишок пер тушу в шубейке на пятый этаж: один ее глаз по-прежнему подсматривал за нами... С началом весеннего паводка шалунья угомонилась, стала рифмовать "сирень" со "смиреньем". Впрочем, мне, помышлявшему о стезе филолога, неумолимо лязгнула: "На нашем факультете тебя Кацнельсон же - тот просто спятил от влюбленности. Бухался перед Ритой прямо на тротуар. Исповедально поверял ей и Крысько - своей бывшей однокласснице, как отроком самозабвенно предавался рукоблудию. "Устали статуи стоять на постаментах!" - бил сатир копытом по александрийскому граниту. Но так ничем и не сумел пронять богиню. "Аркаша - типичный выродок!" - заключила она. Выйдя из себя, отпрыск главного архитектора города кипятком ошпарил дедушку и сиганул из окна, сам превратясь в гипсовую статую. Милые, добрые нимфские марионетки, затхло вам дышалось в фамильных склепах! На кронверк Ритиной неприступности блаженно облокачивалась моя гордыня. Кифаред Женя Израильский, вороной зрачок с челкой того же цвета, вознамерился однажды расплавить этот айсберг. "Ох, запутался я в жизни!.." - затряс цыганскими лохмами, перебирая серебряные струны. Насмешница, куражась, обо всем докладывала мне, своему юному избраннику. "Только не стоит воспринимать меня этакой местечковой Федрой", - оговаривала Рита свое реноме. "Будь с нею, хищницей, всегда начеку!" - стращал меня за баранкой прозаик Велеон, чье имя - горою из Книги Царств - высилось над кочками простоволосых прозвищ. Но душу бередили иные мифы. Сакрализация кровосмешения - вот к чему неудержимо влекло вступивших в соавторство. В магической "Рождественской звезде" Пастернака она, профессиональный музыковед, распознала цикличность бетховенской сонаты. Меня же восхищала звукописная огранка - с отчетливо рельефной идеограммой атмосферного нахлыва: |
|
|