"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

жизни он такой же как все!"
Иноходца своего я объездил на "радужных" посиделках. В угрюмой
хадеевской бурсе приходилось не в пример горше. Келейник застоя, хоть и
обласкал меня с порога, после не раз доводил до белого каления. Однажды он
не на шутку взъелся на мой неологизм "погромье" - нечто среднее между
погромом и ясным небом после грозы. "Тьфу! - ярился Ким. - Сразу видно:
еврей напортачил!" Его, полукровку, я прощал. Но тут чистокровный нееврей
Ренанский, завмуз Театра русской драмы, не преминул пнуть шлимазла за
компанию: "Один только еврей мог подобное нацарапать!" Трестман, корпевший в
те дни над мюзиклом, угланом вякнул из кухни: "Скажи: будете доставать -
махну в Израиль!" - при этом шутовски налегая на последний слог. Не видя
другого средства, я подавил обиду: час прорыдал снаружи на скрипучих
ступеньках...
В новой кавалькаде безлошадность мне не грозила. Внучка табельного
письменника Крысько - восьмипудовая краля не без евреинки - томно пожирала
глазами гарцующую пару. Чужой интим растравлял ее бессонницу. Она заманивала
нас в будуар, отпихивая путавшегося под ногами Кацнельсона: "С жидовьем не
вожусь!" - и тотчас утешая: "Шутка, господа!"
Обмороки Юля откалывала виртуозно. Когда холостые инсинуации
наскучили - приискала себе крепостного телохранителя и с хрипами
отваливалась на заднее сиденье в шуршащем по наледи ночном такси.
Жестоковыйный женишок пер тушу в шубейке на пятый этаж: один ее глаз
по-прежнему подсматривал за нами... С началом весеннего паводка шалунья
угомонилась, стала рифмовать "сирень" со "смиреньем". Впрочем, мне,
помышлявшему о стезе филолога, неумолимо лязгнула: "На нашем факультете тебя
зарубят".
Кацнельсон же - тот просто спятил от влюбленности. Бухался перед Ритой
прямо на тротуар. Исповедально поверял ей и Крысько - своей бывшей
однокласснице, как отроком самозабвенно предавался рукоблудию. "Устали
статуи стоять на постаментах!" - бил сатир копытом по александрийскому
граниту. Но так ничем и не сумел пронять богиню. "Аркаша - типичный
выродок!" - заключила она. Выйдя из себя, отпрыск главного архитектора
города кипятком ошпарил дедушку и сиганул из окна, сам превратясь в гипсовую
статую.
Милые, добрые нимфские марионетки, затхло вам дышалось в фамильных
склепах! На кронверк Ритиной неприступности блаженно облокачивалась моя
гордыня. Кифаред Женя Израильский, вороной зрачок с челкой того же цвета,
вознамерился однажды расплавить этот айсберг. "Ох, запутался я в жизни!.." -
затряс цыганскими лохмами, перебирая серебряные струны. Насмешница,
куражась, обо всем докладывала мне, своему юному избраннику.
"Только не стоит воспринимать меня этакой местечковой Федрой", -
оговаривала Рита свое реноме. "Будь с нею, хищницей, всегда начеку!" -
стращал меня за баранкой прозаик Велеон, чье имя - горою из Книги Царств -
высилось над кочками простоволосых прозвищ. Но душу бередили иные мифы.
Сакрализация кровосмешения - вот к чему неудержимо влекло вступивших в
соавторство.
В магической "Рождественской звезде" Пастернака она, профессиональный
музыковед, распознала цикличность бетховенской сонаты. Меня же восхищала
звукописная огранка - с отчетливо рельефной идеограммой атмосферного
нахлыва: