"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автораполукровок. "Почему это?" - не сумела скрыть обиды хозяйка. Я ерзал, как на
иголках: сам же и приволок охламона. "Будет время - подваливай в гостиницу: у меня там персональный душ имеется..." - мяукнул он пятизвездочно, уползая куда-то на гала-концерт. Видно, в яблочко угодила струя Шарко, коей старушенция массировала душевнобольного! За то, что отвадила меня от этой шантрапы, Рите я чрезвычайно благодарен. За мной не заржавело: я, в свою очередь, ввел ее в розенкрейцерову ложу кээспэшников - сообщество бардов, свившее гнездо в одном из районных домов культуры, где мы с ней сразу же стали играть роли лелеющих кровосмесительную связь изощренных инфантов. Галя Новосельцева, сердобольная хозяйка помещения, была докой по части макраме да икебаны. Во мне души не чаяла. Шизоидность супруга-художника делала ее страстной общественницей. Не стану исключать, впрочем, и обратного воздействия... Помню, как в двухдневном походе с ее тимуровцами я наблюдал заторможенного дровосека, несуразно вертящего в руках кленовое топорище. "Гляди: раскорячивается помаленьку!" - умилилась Галочка. И в рифму поманила: "Айда, Гришенька, по малинку!" На опушке прокурлыкала: "Ягоды, лисички... А какие еще соблазны в лесу?" Но, чутко уловив мое "от винта", стала пенять на сухость эрудита Черныша, никудышного кавалера: "У тебя вот есть женщина, а у него - пшик: это и сказывается..." В клубе "Радуга" неевреев было двое: она да шехтмановская законная половина. Это Таня, радея о тщеславии мужа, уломала ключницу закрепить за нами пятницы. Обе глаз не сводили с худущего Серегина, в кофейного цвета штроксиках, расставшегося в тому времени со своей белоруской. Боря же, отшлифовывавший сочиненную им композицию на стихи Вийона, косил украдкой на Миша Корпачев, кудрявый менестрель итээровского покроя, служил в этих пенатах образчиком творческого самоотречения. Кольцовская степь невесть каким боком пласталась в звуковом пространстве его тягучих еврейских мелодий: "У каждого своя дорога. Я - на своей..." Командировочная болтанка по райцентрам изнуряла его. Отдушиной служила лишь наша завалинка. "Признайся, ты аскет?" - насмешливо щурилась Рита: ее удивляло, отчего и этот не вьется за ней, подобно прочим. "Все это не настолько уж первостепенно..." - выдохнул он однажды мне в телефонную трубку. Я готов был с ним поспорить. Положение мое в "Радуге" прежде всего зиждилось на имидже порочности, на нашем с поэтессой инцестуальном единомыслии. В первый же вечер - едва Леша нацелил в меня копье дидактики - защитница моя ретиво взбрыкнула: "Чем вылавливать блох, признайте лучше, что это по-настоящему талантливо!" Окрыленный первой победой, я посвятил ей "Женщину-дерево". О каре за самоубийство по кодификации Алигьери - превращении грешника в дерево - поведала мне она же. Суицидальный ее настрой не был для меня секретом. Стансы венчала строфа: "Ей выпорхнуть дано из оболочки - дочуркой, обучившейся летать: когда поджог свершит садовый тать, предав огню надтреснутые почки!" Прочтя эти стихи на очередном сборище, я заикнулся о чаепитии: не терпелось поскорей нарушить зловещее затишье. "Ребята, давайте подсоблю! - зазвенел эмалированными чашками. - Вы не думайте, я в жизни такой же как все". Нотку самоиронии они прошляпили. Я уловил, как Юра Левин, охочий до пародий круглощекий живчик, буркнул в умывальнике Мише Гончарову, тихоструйному люмпену с увечным глазом: "Фу ты, ну ты! Ишь, растрогал: в |
|
|