"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу авторак подобным уловкам прибегало реже).
Пунктуация ее анжамбеманов - утыканных - точками - и - тире - щедрей - корабельной - радиограммы - восходила к интонационной одышке Марины Ивановны: тоже, как известно, непредсказуемо влюбчивой. Сказалось в этом и сострадание собственной матери, непрестанно терзаемой ужасными приступами астмы. Одну ее строчку время не вытравило из моей памяти: "О! - Мой Господь! - О! - Родина моя!" В ней мне чудился не столько перечень ценностей, сколько мощная и оригинальная формула: подданство своей души лирик прозревал в небесной сини. Заведя вторую семью, отец ее репатриировался в начале 70-х. "Рита - ярый сионист!" - несколько раз гневно провозглашал Ким (ему самому Израиль был всегда до лампочки). Полагаю, в ее стихах зыбился Горний Град - христианский символ, увитый естественной дочерней тоской. Небесная проекция иудейской столицы, соосная подводным стогнам Китежа, столь же сакральна для православных, что и Сион для евреев. "Если я забуду тебя, Ерушалаим, забудь меня десница моя!" На вопль Псалмопевца откликнулся в своем послании св. Павел. У Иосифа Джугашвили, воспитанника духовной семинарии, отнюдь не случайно сохла рука. От реплик в дивертисменте, нахраписто-дилетантских, я отстранился. Зато оживился, когда пошел треп о музыке: Трестман, надувшись индюком, расспрашивал Риту о ее дипломной работе по "Игроку". Убежденный литературоцентрист, я не преминул ввернуть максиму Жана-Поля Рихтера: "Опера есть привязывание себя за уши к позорному столбу, дабы выставить на всеобщее обозрение свою голову". Возражала она с аристократическим сарказмом: не разверзая губ - смягчая изображал снисходительность. Выставлять меня своим оруженосцем Гриша опасался: я ведь был свидетелем его собственной духовной зависимости от Кима. Впрочем, в подмастерьях он и не нуждался: во-первых - потому что мастером не был, во-вторых же - из-за своей прижимистости. Однажды, зайдя к нему, я попросил "Введение в каббалу" - книгу, о которой он обмолвился накануне и которую мне почему-то очень хотелось прочесть. Скопидом вздрогнул: "Я разве обещал?" - разложив на табурете ноги в гадко смердевших носках... Стремясь чем-нибудь расположить к себе Риту, я стал рассказывать, как недавно на одной из родственных вечеринок внимал игре коренастого могилевчанина, приехавшего поступать в консерваторию (впоследствии Спиваков примет самородка в свой ансамбль "Виртуозы Москвы"). - Да, Гена Гуревич - мой двоюродный брат, - кивнула она, узнав по описанию. - Особенно классно он освоил это - как его? - стаккато... - ляпнул я, не догадываясь, насколько смешон. Сторожко преодолев скрипучие ступени, мы по замети добрели до перекрестка. Признавая поражение, я с деланной веселостью обернулся к своим спутникам: - Ну, кому куда?.. - А тебе - куда? - бычьим барельефом надвинулся Трестман. Этот сверлящий взгляд достался ему, очевидно, от отца - комиссара |
|
|