"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

зимней скользоты... В один из вечеров никого не оказалось дома: поэтому
именно ей я поверил ученическую поэму - свою интерпретацию мифа об Икаре. Но
крушение аэронавта не тронуло ее - из года в год перечитывавшую все три
массивных тома Роже Мартена дю Гара: "Вообще-то, я больше люблю хорошую
прозу..." В итоге и ее постигла участь бедной Люли: она споткнулась на
улице - невдалеке от того же самого места. О смерти ее сообщил отец,
навестивший меня в неврологическом диспансере.
Как родители ни утешали тетю Тамару: мол, она абсолютно полноправный
член семьи, - мои шпильки и наскоки периодически выбивали ее из колеи.
Впервые в жизни я возненавидел кого-то за отказ мне поклоняться - и надо ж
было, чтоб жертвой проклюнувшегося тщеславия оказалась несчастнейшая в мире
старуха! Я не прощал ей равнодушия к эллину, вдохновлявшему меня своим
гордым парением, - за что и угодил на прием к психиатру: вослед ее
падчерице, страдавшей от падучей... Падение как форма гибели - пусть даже и
только духовной поначалу - это ли не проклятье, лежащее и на спортивной
карьере отца, и на моей приверженности святому ремеслу?..

3

Расстались мы у ворот лагеря, я поспешил к вечерней поверке - отец же
рассчитывал пообщаться с начальством на правах отставного коллеги. Не
дожидаясь, когда отнимут, я сам роздал остатки снеди оголодавшей солдатне: и
волки сыты, и овцы целы. Взводному же, сержанту Кузменко, изощреннее всех
измывавшемуся надо мной, не токмо предложил отведать птифур, но и снабдил их
гурманской преамбулой с особо удавшимся мне в ту секунду выражением
христианского смирения. Мучитель мой, злобные желваки коего изобличали
станичный шовинизм, был ошарашен и долго не решался притронуться к угощению,
полагая его отравленным.
Краснодарский этот вертопрах как-то заставил меня вырыть двухметровую
яму - и тотчас обратно закидать комьями дерна: к его досаде, погребение
заживо уставом внутренней службы не предусматривалось. Лупил он меня
безбожно - постоянно метя кулаком в сердце, но стратегия самовыражения
простиралась шире: отослав боксерскую грушу со срочным поручением, объявил
построение в проливной дождь, на ропот же подчиненных резонно возразил:
судите, мол, сами - одного недостает. После - с наслаждением кукловода
взирал на дюжину вымокших до нитки хунвейбинов, подошвами вымещающих на мне
восторг от его самодурства...
На учениях, в сорокаградусный зной, он нарочно выплеснул остатки из
фляги. Имитируя солнечный удар, я заметался в бреду. Какой-то прапорщик
окатил меня из канистры, в назидание отвесив пендель нашему пытчику.
Вообразите, что сделал со мной Кузменко - когда в кулуарах я расхвастался
своим даром перевоплощения!..
"А ты, еврей, из другого теста, что ли?" - окликал он меня,
маршировавшего, тупеющего в два счета. Милый мальчик, одним словом. И
главное - на редкость образованный. Во многом благодаря своему наперснику
Старостинскому, штудировавшему мемуары генсека еще в прикарпатском
культпросветучилище. Хитрован этот, пялясь на мои виньетки, слюняво
артикулировал из-под кокетливых усиков: "А ты, МаргоОски, где малевать
налоОчился?" - "Нигде. Я учился на отделении поэзии". - "Ну, дык это усе
роуна один коленкор. Не так ли, товарищ солдат?" - "Так точно, товарищ