"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

читаного, эвакуацией развеянного по ветру исторического романа, киевский
провизор как мог противостоял ползущему по стране "делу врачей" - последнему
акту усатой драматургии. Гневно выступив на городском собрании фармацевтов,
нажил себе недругов и порывался отворить вены. Сгорел же от цирроза,
развившегося от нелепого падения в скользкой ванной. Отходя, завещал зятю:
"Аркадий, береги Томочку!" - Мудростью покойного принято было ковыряя в
зубах восхищаться.
Культ жены-красавицы стал оплотом отцового самодовольства. Уминая
селедку "под шубой" - наглядное пособие к национальному искусству
припрятывать серебришко, - он со смаком коверкал общепринятые ударения:
орфоэпическое тавро местечкового детства. Слава Абрамовна, его мать, с
русской речью и вовсе не цацкалась, - звала меня "сынуле" и на фруктовый
десант моих дачных шмендриков фыркала тюленем: "Ох, мне эти приходящие
сюда!" Втихомолку даря золотые часики, напутствовала: "Спрячь от папы - не
то продаст!" Но я разболтал - и дыру в бюджете вскоре залатали бабкиной
реликвией.
Чудом добившийся перевода из Оренбурга в Минск, в пугачевские же степи
засланный прямиком из питерского училища, служака отец - к худу ли, к добру
ли - рано отпочковался от зажиточной родни. Дележом барахла, скопившегося на
Крещатике, занялись другие. Семье нашей в роскоши купаться не привелось.
Помощь по дому оказывала мамина мама, Люля Гиберман. Ее я и любил больше, и
помню пристальней: наивное горчичное пятнышко на крыле орлиного носа,
поминутные охи да кухонные притчи про многодетный дом скрипача из Белой
Церкви, развлекавшего в летнем дворце графиню Браницкую - двоюродную тетку
Бердяева. Рачительность ее граничила с крохоборством, когда перед школой мне
выдавалась мелочь на сдобу с изюмом и стакан топленого молока.
Зато кондитером она была непревзойденным: шарлоттка гривуазно льнула к
наполеону, маковую коврижку пугало иноземное имя штруделя, - в целом же,
ничто так сильно не способствовало сакрализации ноябрьских праздников...
"Здравствуйте, товарищи артиллеристы!" - стоя на тахте принимал я парад - и
отзывался, уверенный в непогрешимости звуковоспроизведения: "Гав! Гав! Гав!
Гав!"
Первая прорезь чувств: розоватая штора, в которой я запутываюсь -
услыхав от бабушки, что мама уже на подходе к дому. Говорят, годовалым я так
пихнул Ольгу Ефимовну, что та повалилась навзничь на тротуар - боясь за
прижатого к груди бутуза... По кошмарному совпадению, преставилась Люля от
перелома берцовой кости - поскользнувшись в гололедицу: вдобавок и фатальная
перекличка с кончиной мужа. В больнице двенадцатилетний внук растерянно
покосился на гипсовую ногу. Навещаемая отшутилась: "Очень интересно,
правда?" Рыдал я истошно, похорон же сдрейфил: как выставлюсь на всеобщее
обозрение в заведомо трагедийной роли?.. Пришлось отсидеться под райскими
яблочками в беседке у маминой сослуживицы.
Еще при жизни бабушки сестра ее, тетя Тамара, перебралась к нам из
Киева. Вдова видного пограничного чина пичкала меня россказнями о
пышновласых поездках в казенном авто - при том что на сердце не
зарубцовывалась рана: гибель сына, прошитого пулями "эдельвейсов" на склонах
Эльбруса. Прибавьте провальный послевоенный опыт удочерения эпилептички
(замуж выданная уже в стационаре, Лида норовила сигануть в окно) - и
закупоренность приживалки предстанет вполне оправданной. Проводив сестру в
нехудший из миров, она старалась реже выходить из дому: панический страх