"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

опасливой пунктуальностью.
Сын еврейки и лихого казака, тезка Коминтерна, он давно сжился с ролью
кукловода местной Академии наук. Объяснялось это безысходностью
деклассированного элемента. В самый разгар космополитской кампании
растроганное руководство Белорусского университета передало микрофон
вундеркинду, к двадцати годам защитившему диплом по филологии. И что же?
Вместо дифирамбов профессуре, прозвучал страстный призыв к убийству
Сталина - изверга, вознамерившегося утвердить на Руси Четвертый рейх... Для
нас это вроде бы аксиома, но тогда - разгневанные студенты-фронтовики
сорвали витию с трибуны, избив ногами до полусмерти. Видимо, так он
отозвался на кровь Михоэлса, накануне пролитую Берией в Минске.
Расстрел, изначально ему грозивший, к счастью, заменили пожизненной
смирительной рубахой. Ему вводили инъекции, превращавшие нормальных людей в
таких, как Сосо Джугашвили. Но один еврейский психотерапевт не пожелал и
впрямь сделаться врачом-вредителем. И мозг подопытного уникума сумел-таки
правильно использовать свой шанс.
Лишь в критические минуты Хадеев спускал с лестницы иного зазевавшегося
диссертанта. Когда я, маясь на стройфаке, загорелся идеей поэмы о детском
крестовом походе - Ким по памяти перечислил мне двенадцать источников,
присовокупив при этом имя автора и год издания. Ему ничего не стоило -
пробежав страницу глазами - тут же выдать ее наизусть со всеми закорючками.
Два года я у него проучился, прежде чем променял на Литинститут...
В тот день мой оракул отсутствовал. Зато у запертой двери я повстречал
Наташу - ресторанную певицу с гладкой темной копной волос. Была она от
природы добра. Возможно, малость проста - но не таково ли и само знакомство
на лестничной клетке?.. Неделей раньше ее представил Хадееву композитор
Эльпер, у которого я по неопытности отбил жену (это с ней, огнегривой Ритой,
я читал стихи кээспэшникам, наскребая десятку штрафа за "Хава нагилу"). Что
Наташа искала у Кима? Вероятно, просто томилась от скуки: как и большинство
вившейся вокруг него шебутной богемы, замедлявшей процесс старения одинокого
бунтаря.
Мы разговорились. Пустив по боку цель увольнительной, я предложил
поехать ко мне. За нами почему-то увязался Дима Строцев, кудреватый
актеришка из театра "Коллизей" (умышленно с двумя "л": вероятно, от слова
"коллизия"). Этим балаганом архитектурного факультета руководил мохнатый
еврейский шмель, эдакий карабас-барабас, нещадно угнетавший безропотных
марионеток. Оттого мне и не составило труда переманить Диму в наш вертеп
вольнодумцев: тем паче, этот запоздалый ничевок что-то там украдкой
пописывал в стол.
За этот привод Ким был мне особенно благодарен: с порога оценив
лепкость пластилиновой душонки. На засаленном матраце хадеевской кухоньки к
тому времени уже не первый год крючился египетский писец Гриша Трестман,
несусветным стихом пытавшийся переколпачить Ветхий Завет. "Иов", "Иона" -
так назывались многословные, часто злободневные, но всегда бездарные поэмы.
Стоило только с его конвейера сойти очередной партии кустарных строф, как
седобородый контролер набрасывался на них, деловито ощупывая со всех сторон,
проверяя на стилистическую вшивость. В первой половине дня его подопечный,
заработка ради, доил вялотекущую гусеницу светогазеты, непрестанно ползшую
по парапету городского полиграфкомбината. Но уже заполдень тайно
фрондерствующий выпестыш партшколы и сам сдавался на милость неумолимого