"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

редактора. Трестман обреченно замирал, с трепетом ожидая, когда ребе с улицы
Захарова, зычно выматерясь и высморкавшись в кулак, соизволит наметить для
него фабульные контуры очередной главы...
Строцева, эту обэриутствующую пустышку, безуспешно подражающую
великомученнику Хармсу, Ким - с присущей ему харизмой - тогда же моментально
взял в оборот. Вот и сейчас, в гулко летящем троллейбусе, Дима на голубом
глазу пичкал меня очередной своей пухлой поэзой, краеугольным сюжетным
камнем которой послужила его самозабвенная тусня с хиппарями. В июне он
окончил архитектурный, получил лейтенанта запаса. Женился на Ханке -
шепелявой блондиночке, доходившей ему до подмышек и всякий раз благоговейно
запрокидывавшей голову, чтобы полюбоваться шевелюрой избранника. (Помню, в
полумраке партера нимфского Театра русской драмы, нам взбрело в голову с ней
поцеловаться, она противно лизнула меня в губы - и я отпрянул; с той поры
старался с ней исключительно дружить, безоговорочно уступив Строцеву).
Семейная жизнь их не то чтобы сразу задалась. Впрочем, толстоногая Тома
Крылова, бессменный арбитр, призванный мирить их после каждой ссоры,
однажды - видимо, желая отомстить за полученную отставку - обронила,
прощаясь со мной на КПП: у Строцева, мол, по сравнению с тобой, Гриша, все
этапы в жизни выглядят как-то солидней... Ну и ладненько, ну и флаг ему в
руки!
Интересно, на какой отзыв с моей стороны он теперь рассчитывал? Неужели
на всхлипы восхищения, на музейные лавры победителю-ученику от побежденного
учителя? Или надеялся услыхать горькое раскаянье: ах, как жаль, что я не
учился на архфаке, кишмя кишевшем глазастыми полукровочками, всегда готовыми
поднатаскать недотепу по нужному предмету, а затем полистать, по-турецки
усевшись вместе с ним на оттоманке, гламурный альбом Дали?.. О творении его
я высказался сухо, даже слегка брезгливо. Ходили слухи, что он бросил жену с
новорожденной крохой (им предстояло многократно разлучаться - как
впоследствии и нам с Настей). Я заявил, что в тексте уйма звуковых колдобин
и смысловых выбоин, что его роман в стихах громоздок и по сути глубоко
циничен. Цедя сквозь зубы свой вердикт, я, конечно же, подсознательно имел в
виду Ханку - еврейку по отцу, бегавшую ко мне в диспансер, еще когда я в
период отчисления симулировал психостению. Она и на меня тогда взирала снизу
вверх, возможно, рассчитывала на что-то большее: вот только одноименные
заряды непреодолимо отталкивались...
- Тебе сейчас очень хреново, да? - сочувственно спросил Строцев,
прибегнув к очевидной уловке, норовя все свести к моим собственным
судьбинным зигзагам, и еще раз с жадным любопытством оглядел мою безмолвную
спутницу.
Не помню, что конкретно я тогда ответил. Кажется, он, как всегда,
обезоружил меня своей сценической чуткостью. Расставаясь с Димой, я уже
испытывал меньше досады на его порхающую безответственность. Да и зависть к
номенклатурному чаду, сызмальства огражденному от всех нежелательных
метаморфоз и катаклизмов, куда-то испарилась...
Отношений с Наташей я почти не ощутил. Она писала мне в Жодино, но
слогом строгим, предельно собранным: этот стиль мне тогдашнему оказался еще
недоступен. Да и ей самой - не думаю, чтобы многое запало в душу. По крайней
мере, когда, демобилизовавшись, я остался у нее на ночь, она призналась:
"Ничего не чувствую..." - сконфуженно улыбаясь в темноте.
Художник-оформитель, ею брошенный, заядло пил, еще азартней гоношился в