"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу авторапортяночного войлока. Наконец, зашебаршил ключ.
- Порядок? - прапорщик заперся изнутри, протер две рюмки и плеснул коньяку: - Ну, будем! На закусь - баночная тушенка: вот такую же мы слямзили прошлым летом, оголодав под Тихвином... "Батю вашего уважаю! - собеседника немного развезло. - Помню, Третьяк был командующим округа. В спортзал носа не казал, а тут - вот он я! - принесла нелегкая: мы ведь в чемпионы вышли на спартакиаде... Глядь: а в душевой плитка пообвалилась. "Бардака не потерплю! - орет - Виновного ко мне!" Замполит Троицкий возьми и сдай стрелочника: на Юзефыча-то он давненько клык точил. Плюс - у самого ведь рыльце в пушку: из-за его интриг и тянули с капремонтом... Ну, понятно, генерала перемкнуло: слюной забрызгал, затопал ногами. Забыл, кому самолично вручал именные часы за первое место среди всех суворовских... Юзефыч выслушал, сжав зубы отдал честь - и подал рапорт тем же числом. А срок его службы перевалил за четверть века..." Рассказ его многое прояснил. Так вот отчего у отца тогда разыгралась язва: причина не в одном только горном походе! Расплевавшись с армией, он устроился замом во дворец легкой атлетики. Затем возглавил школу прыгунов в воду. Стал чаще выезжать на соревнования, лето проводил в тренировочных лагерях: на юге, в Анапе, и у нас, в Ждановичах. Работалось привольно, его чествовали за неутомимость... Зажмурившись, я увидел: зияние сырого цемента очертило на стене душевой кафельный кроссворд фатума. Папа безошибочно разгадал его - подобно своему предтече на Валтасаровом пиру: "Мене, текел, фарес!" Я поднес к уху закоснелый каприз классицизма. А я еще сетовал на продажу бабкиных позлащенных часиков! - Командирские, с гравировкой, в преддверие призыва подаренные отцом, таили в себе ценнейший принцип выживания. Точнее всех его в "Созерцании" выразил Райнер Мария Рильке - устами Пастернака, лучшего из своих переводчиков: Как мелки с жизнью наши споры, как крупно то, что против нас! Когда б мы поддались напору стихии, ищущей простора, мы выросли бы во сто раз. Известно, что под гнетом тоталитаризма стихотворный перевод служил истинной поэзии идеальной лазейкой. Сборник тонкоперстого австрийца, в год моего четырнадцатилетия вышедший в серии "Литературные памятники", я обоснованно предпочитал сермяжным откровениям русопятов и санкционированной велеречивости шестидесятников. В пересадке Рильке на русскую почву участвовали и С. Петров (чудом не затронутый сталинским террором эгофутурист Грааль-Арельский), и уже знакомый мне по дачной беседке Владимир Микушевич. Но лучшие переводы - что и требовалось доказать! - принадлежат перу ярчайшего из отечественных лириков. Произведения самого Пастернака мне долго не удавалось раздобыть. Двухтомник его я приобрел лишь после армии: пожертвовав... лосевской "Эстетикой эллинизма". Книгообменный круговорот, практиковавшийся тогдашними букинистами, вынуждал сделать выбор между важным и насущным, между родственным и неотъемлемым. Градация по категориям спроса, пускай и в |
|
|