"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

портяночного войлока. Наконец, зашебаршил ключ.
- Порядок? - прапорщик заперся изнутри, протер две рюмки и плеснул
коньяку: - Ну, будем!
На закусь - баночная тушенка: вот такую же мы слямзили прошлым летом,
оголодав под Тихвином...
"Батю вашего уважаю! - собеседника немного развезло. - Помню, Третьяк
был командующим округа. В спортзал носа не казал, а тут - вот он я! -
принесла нелегкая: мы ведь в чемпионы вышли на спартакиаде... Глядь: а в
душевой плитка пообвалилась. "Бардака не потерплю! - орет - Виновного ко
мне!" Замполит Троицкий возьми и сдай стрелочника: на Юзефыча-то он
давненько клык точил. Плюс - у самого ведь рыльце в пушку: из-за его интриг
и тянули с капремонтом... Ну, понятно, генерала перемкнуло: слюной
забрызгал, затопал ногами. Забыл, кому самолично вручал именные часы за
первое место среди всех суворовских... Юзефыч выслушал, сжав зубы отдал
честь - и подал рапорт тем же числом. А срок его службы перевалил за
четверть века..."
Рассказ его многое прояснил. Так вот отчего у отца тогда разыгралась
язва: причина не в одном только горном походе! Расплевавшись с армией, он
устроился замом во дворец легкой атлетики. Затем возглавил школу прыгунов в
воду. Стал чаще выезжать на соревнования, лето проводил в тренировочных
лагерях: на юге, в Анапе, и у нас, в Ждановичах. Работалось привольно, его
чествовали за неутомимость...
Зажмурившись, я увидел: зияние сырого цемента очертило на стене душевой
кафельный кроссворд фатума. Папа безошибочно разгадал его - подобно своему
предтече на Валтасаровом пиру: "Мене, текел, фарес!" Я поднес к уху
запястье. Механическое тиканье удостоверяло единство времени и места -
закоснелый каприз классицизма. А я еще сетовал на продажу бабкиных
позлащенных часиков! - Командирские, с гравировкой, в преддверие призыва
подаренные отцом, таили в себе ценнейший принцип выживания. Точнее всех его
в "Созерцании" выразил Райнер Мария Рильке - устами Пастернака, лучшего из
своих переводчиков:
Как мелки с жизнью наши споры,
как крупно то, что против нас!
Когда б мы поддались напору
стихии, ищущей простора,
мы выросли бы во сто раз.
Известно, что под гнетом тоталитаризма стихотворный перевод служил
истинной поэзии идеальной лазейкой. Сборник тонкоперстого австрийца, в год
моего четырнадцатилетия вышедший в серии "Литературные памятники", я
обоснованно предпочитал сермяжным откровениям русопятов и санкционированной
велеречивости шестидесятников. В пересадке Рильке на русскую почву
участвовали и С. Петров (чудом не затронутый сталинским террором эгофутурист
Грааль-Арельский), и уже знакомый мне по дачной беседке Владимир Микушевич.
Но лучшие переводы - что и требовалось доказать! - принадлежат перу
ярчайшего из отечественных лириков.
Произведения самого Пастернака мне долго не удавалось раздобыть.
Двухтомник его я приобрел лишь после армии: пожертвовав... лосевской
"Эстетикой эллинизма". Книгообменный круговорот, практиковавшийся тогдашними
букинистами, вынуждал сделать выбор между важным и насущным, между
родственным и неотъемлемым. Градация по категориям спроса, пускай и в