"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

речь от великорусской или кухарка от барыни"!..
На минской гауптвахте я пребывал равным среди равных. Одновременно со
мной за решетку угодил Хила - вороной омич, в роте почем зря на меня
кидавшийся, а тут вдруг, паче чаяния, покровительственно заухмылявшийся.
Человек пятнадцать моих сокамерников сбрасывали на скамью контрабандный
прикуп, обменивались шевронами и побывальщинами, в потолочном плафоне
заначивали от шмона чинарик. Глубокой ночью могло жахнуть построение:
жесткие складные топчаны - по команде вспархивавшие вместе с нами -
неслучайно звались вертолетами. Туалет был в конце коридора. Наставляя дуло
"калашникова", вертухай-держиморда засекал минуту: не поспел - оправляйся на
бегу!
Но и здесь я не отпал от сочинительства: скребя гнилые картофелины,
соорудил в уме пять жалостных катренов об арестанте, приголубленном дочерью
армейского тюремщика. "Приглашение на казнь" еще не было читано:
встрепенулась, как видно, реминисценция из "Кавказского пленника". По сей
причине, наверно, опус мой и растрогал прапорщика-ингуша, уныло тянувшего
лямку в одиночке.
Мотивчик я, помнится, приторочил бесхитростный - чего еще ждать от
самоучки? Пылившееся в клубе фортепиано с марта бередило душу: в
хлебниковском причете про "стаю легких времирей" вдруг почудилась страничка
партитуры... Дальше исходного "ре-ми-ре" дешифровка не продвинулась. Зато я
подобрал душещипательную "Girl" патлатой четверки из Ливерпуля: всхлипывая
под наигрыш, рефреном тянул имя "Маша".
Вскоре я рассып?л по клавишам романс собственного изготовления: "В
Ленинграде Московский вокзал, / А в Москве - Ленинградский. / Я сестрою тебя
называл, / Так простимся по-братски..." - Вот уж где бесстыдная брехня:
какое там братство, когда огнь вожделения изнурял естество! Перегоняемый на
практику, я неутоляемо впивался в ее обкусанные губы: там - у запасных
путей, под катавасию двух сотен новобранцев. Среди локонов медного окраса я
выцеловывал хлопчатую прядку - символ нашей инакости, неслиянности с
окружающим скотством. Алые джинсики, утончавшие ланью эластичность, словно
преднамеренно ярили подъяремное стадо.
"Марго-о-овский!" - в унисон загундосят узкопленочные кашевары, бурым
песком начищающие походные чаны. "Марго-о-овский!" - подхватят мутноглазые
горские костоломы, в шеренгах мутузя приглянувшуюся им жертву.
"Марго-о-овский!" - на полдюжины лет отравит мои сновидения вестовой:
месячишко еще дослужим? - пакуй, рюкзачок, касатик!..
За что, о нежить, эта пробуксовка реестра - заедающего на десятке
изгваздавших меня букв?! Сия бесконечная вечерняя поверка - когда не один
кто-то выкликает других по списку, а весь сонм поочередно теребит меня
одного?! За что сей перекрестный допрос ухабов и рытвин - задавших ритм моей
пилигримовой поступи? Тем же самым способом станут донимать меня и
двадцатилетние израильские гаврики - под чью оголтелую свистопляску я буду
вносить в компьютер данные клиентов телефонной компании: в отрыве от родины,
профессии, языка, на пепелище путеводной звезды...
За что, вопиешь ты? - За безответность и хилость. За надорванные
сызмала нервы. За преступные задатки - чувственный позыв к риску, влекущий
за собой рискованность всех твоих чувств. За тот глоток, за тот полет
стрижиный, за волосы с мечтательной рыжиной - где тайный промельк проседи
белес... За все, что так желанно не сбылось! За то, что рядом по полям