"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автораречь от великорусской или кухарка от барыни"!..
На минской гауптвахте я пребывал равным среди равных. Одновременно со мной за решетку угодил Хила - вороной омич, в роте почем зря на меня кидавшийся, а тут вдруг, паче чаяния, покровительственно заухмылявшийся. Человек пятнадцать моих сокамерников сбрасывали на скамью контрабандный прикуп, обменивались шевронами и побывальщинами, в потолочном плафоне заначивали от шмона чинарик. Глубокой ночью могло жахнуть построение: жесткие складные топчаны - по команде вспархивавшие вместе с нами - неслучайно звались вертолетами. Туалет был в конце коридора. Наставляя дуло "калашникова", вертухай-держиморда засекал минуту: не поспел - оправляйся на бегу! Но и здесь я не отпал от сочинительства: скребя гнилые картофелины, соорудил в уме пять жалостных катренов об арестанте, приголубленном дочерью армейского тюремщика. "Приглашение на казнь" еще не было читано: встрепенулась, как видно, реминисценция из "Кавказского пленника". По сей причине, наверно, опус мой и растрогал прапорщика-ингуша, уныло тянувшего лямку в одиночке. Мотивчик я, помнится, приторочил бесхитростный - чего еще ждать от самоучки? Пылившееся в клубе фортепиано с марта бередило душу: в хлебниковском причете про "стаю легких времирей" вдруг почудилась страничка партитуры... Дальше исходного "ре-ми-ре" дешифровка не продвинулась. Зато я подобрал душещипательную "Girl" патлатой четверки из Ливерпуля: всхлипывая под наигрыш, рефреном тянул имя "Маша". Вскоре я рассып?л по клавишам романс собственного изготовления: "В Ленинграде Московский вокзал, / А в Москве - Ленинградский. / Я сестрою тебя какое там братство, когда огнь вожделения изнурял естество! Перегоняемый на практику, я неутоляемо впивался в ее обкусанные губы: там - у запасных путей, под катавасию двух сотен новобранцев. Среди локонов медного окраса я выцеловывал хлопчатую прядку - символ нашей инакости, неслиянности с окружающим скотством. Алые джинсики, утончавшие ланью эластичность, словно преднамеренно ярили подъяремное стадо. "Марго-о-овский!" - в унисон загундосят узкопленочные кашевары, бурым песком начищающие походные чаны. "Марго-о-овский!" - подхватят мутноглазые горские костоломы, в шеренгах мутузя приглянувшуюся им жертву. "Марго-о-овский!" - на полдюжины лет отравит мои сновидения вестовой: месячишко еще дослужим? - пакуй, рюкзачок, касатик!.. За что, о нежить, эта пробуксовка реестра - заедающего на десятке изгваздавших меня букв?! Сия бесконечная вечерняя поверка - когда не один кто-то выкликает других по списку, а весь сонм поочередно теребит меня одного?! За что сей перекрестный допрос ухабов и рытвин - задавших ритм моей пилигримовой поступи? Тем же самым способом станут донимать меня и двадцатилетние израильские гаврики - под чью оголтелую свистопляску я буду вносить в компьютер данные клиентов телефонной компании: в отрыве от родины, профессии, языка, на пепелище путеводной звезды... За что, вопиешь ты? - За безответность и хилость. За надорванные сызмала нервы. За преступные задатки - чувственный позыв к риску, влекущий за собой рискованность всех твоих чувств. За тот глоток, за тот полет стрижиный, за волосы с мечтательной рыжиной - где тайный промельк проседи белес... За все, что так желанно не сбылось! За то, что рядом по полям |
|
|