"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

предательской внешности.
- Рядовой Куравлев! - вспомнил я почему-то комического киноактера.
- Вот ты соврал, - разоблачил моего спутника тонкий психолог, - а он
правду сказал!
И приказал:
- Ну-ка, щас же мне военные билеты!
Мы оба сунули руку за пазуху, переглянулись - и давай наутек. Выручило
такси, выруливавшее со двора. Патрульный "газик" за нами не угнался.
В одном из букинистических магазинов Чернигова мне попалась куртуазная
"Фламенка", некогда обожаемая самим Блоком. Энц Арчимбаут, эн Арчимбаут,
наконец - с апострофом - н"Арчимбаут: на все лады поддразнивал безымянный
автор осатанелого ревнивца-мужа. Наряду с томиком Мандельштама, книжка эта
укомплектовала мою походную библиотечку. Пряча провансальскую поэму под
наволочкой, я не подозревал, что с ее переводчиком Анатолием Найманом
пересекусь дважды - в Иерусалиме, на постсоветском слете славистов, а затем,
спустя два месяца, - в Москве: по чистейшему совпадению поравнявшись с ним
на мостике в подземке...
Секретарь Ахматовой и приятель нобелевского лауреата спросит меня
напрямик в редакции "Октября":
- Вы что же, хотели бы вновь здесь поселиться?
- Ни за что! - вздрогну я, пять лет к тому времени прозябавший на
Ближнем Востоке.
На вопрос, поставленный подобным гипнотическим образом, зачастую
отвечаешь автоматически. Браваду апатрида он примет за чистую монету: не
догадываясь, что мне попросту негде приткнуться в первопрестольной...
Да, меня не судили за тунеядство совдеповские маразматики, не ссылали к
черту на кулички, обязавши исполнять принудительные работы. Со мной было
иначе: все шито-крыто, без своевременной шумихи на Западе. Никакой тебе
добровольной стенографистки, никакого столпотворения журналистов и
поклонников. Но и никакого двухнедельного отпуска, никаких публикаций за
кордоном. Одни лишь побои, оскорбления, ненависть: и все это втихаря, без
публичных заявлений о правах человека.
В сумме отрицательных ощущений мне выпало не меньше, чем Андре Шенье,
гильотинированному по головотяпству, вместо родного брата. И то ведь -
одноразовость якобинской расправы едва ли не предпочтительней эскалатора
беспрестанных пыток - стирающего в прах все твои встречные шаги...
Как стихотворцу, нюхнувшему нашатыря солдатчины, мне, безусловно, ближе
Аполлинер и Полежаев. Хотя, нет, скорее Баратынский: ведь и он, и я
законченные клептоманы...
Стигматы свои выставляю напоказ: нате, любуйтесь, слетайтесь на поклев!
Ежели сегодня путь признания поэта пролегает через анатомический театр -
знайте, что к лаврам я близок как никогда!..
Бубенцовое "энц Арчимбаут" бряцало в ушах задорней хрестоматийного
"ламцадрицаца". Интонацию трувера - виртуозно ерническую - подмывало
сымитировать. Я ведь всегда был подвластен фонеме - этому аристократическому
аспекту речи. А также тяготел к эпической размашистости - что вызывало
скепсис маньериста Степанцова: "Старик, пойми: роман в стихах себя изжил!"
Примерно в июле он заезжал ко мне в часть, амикошонски поил из горла
"Пшеничной". Сохранился слайд: мы в обнимку в подворотне...
Конечно, апломб его смешон, а вывод скоропалителен, но тогда - в