"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

свойственна повторяемость: этапы чувственного познания срастаются в
аскетичное целое, как бронзовые пластины рыцарских доспехов. Недостроенность
панцирного каркаса часто объясняется преждевременным истлением отдельных
чешуек... Макросюжет очередной эпохи рано или поздно запечатлевают стелы
развалин, инкунабулы хранилищ, кроны генеалогических древ...
Но обо всех равно печется Садовник Судеб - куда уж там Паркам с их
кустарной пряжей! Садовник Судеб - глотаю аллитерацию: и вижу струящую
спасение оросительную скудель над грядками Непала и Калифорнии, Исландии и
Суматры...
В детском саду нас приобщали к огородничеству. Ежеутренне поливая
фасоль и лук, мы дождались оробелых всходов - и с криками "ура" принялись
подбрасывать в небо лейки. Одна угодила мне в лоб. Операционного стола не
помню, но шрам прощупывается до сих пор.
Когда мы с моей второй женой Эстой сняли первый этаж домика, где я
прожил без малого шесть лет, бурый песок двора, обнесенного колючей
проволокой, вызвал у новоселов коллапс.
Но Михаэль, выходец из Анталии, по-соседски нарезал два десятка упругих
побегов. С тех пор в моем окне благоухал цветник. Обиходя участок, я
наблюдал, как несколько видов растений, дерущихся не на живот, а на смерть,
оплетают ржавую ограду. Захватил пространство вьюнок с фиолетовыми
колокольчиками: его лепестки и стебли оказались эфемерней и гибче. В один
прекрасный день я присмотрелся вновь: угроза внешней экспансии миновала - и
победоносные ветви, борясь за ультрафиолет, столь же непримиримо стали
теснить друг дружку...
И вот я говорю: Ницше - порицая в "Веселой науке" сострадание,
отвлекающее души философов от осиянного шествия в Валгаллу, - не осознавал
над собою ножниц Садовника. Реформатора морали сразит безумие после сцены на
площади Карло Альберто: где он, обнимая исхлестанную кучером лошадь,
перегородит путь туринским экипажам...
И бельгийца Эмиля Верхарна, погибшего в 1916 году под колесами поезда в
Руане, - разве не настигло таким образом одно из щупалец города-спрута,
столь громогласно преданного поэтом анафеме?
И Стефану Цвейгу была явлена весть о том, что сочинения для сцены ему
абсолютно противопоказаны. Всякий раз, как он завершал очередную пьесу,
предназначавшуюся кому-либо из видных актеров или режиссеров - знаменитость
покидала сцену либо и вовсе земные чертоги. Но писатель не задумался над
сюжетом судьбы - и подался в либреттисты к Рихарду Штраусу. И имя еврея -
еще в Зальцбурге жившего прямо напротив фюрера - жалким петитом тиснули на
афишах оперы о тысячелетнем рейхе. Самоубийства он, подвергнутый бойкоту в
эмиграции, кажется, мог бы вполне избежать...
А Пушкин - разве не предсказал он в "Пиковой даме" возраст своей
гибели - 37 лет: "тройка, семерка, туз"? Разве этот "туз" не прозвучал так
же метко, как выстрел мстящего за Бонапартово фиаско Дантеса!..[3]
Ах, полно: кто из нас простирал зоркость звездочета на угли, тлеющие в
собственном сердце? Да и хватило ли безумных рукописей одного сбившегося с
орбиты Велимира для обогрева сотен тысяч озябших малышек?..
Старина Алявдин - знай он загодя, что его козни приведут к воплощению
моей мечты: что я увижу живых Тарковского и Самойлова, объеду за казенный
счет всю Евразию, начну печататься в центральных журналах, а лекции мне
будут читать слависты с мировым именем, - несомненно, допустил бы меня к