"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автораразвилке шапку Мономаха. И каждая из ее очаровательных веснушек - по числу
городов мира - значила для меня больше, чем безукоризненно гладкая пустыня Гоби, читаемая на лицах выездных цэдээловских красоток. Повторяю: пройдет ровно семь лет, прежде чем наступит полная развязка. Она расстанется с мужем-занудой, я закоренею в распутстве, убедившись в невозможности совместной жизни с Настей. Занимаясь наследием Бердяева в литинститутской аспирантуре (был ли с ее стороны случаен выбор второй alma mater - или же это подсознательное стремление снова увидеться со мной?), Маша однажды, на крыльце Дома Герцена, выдавит из себя признание: - Видишь ли, мне всегда казалось, что ничего еще не кончено... Недавно я пересматривал один из любимейших фильмов - "Неоконченную пьесу для механического пианино". Замечательный актер Калягин там по роли - соименник Ломоносова, у памятника которому и назначались когда-то наши первые свидания. Внимание мое привлек тонкий чеховский диалог: Михаил Васильевич: Семь лет прошло. Для собаки это уже старость. Или для лошади. Герасим Кузьмич: Заблуждение. Лошади до восемнадцати лет живут. В среднем, конечно...[15] Зоркая не скрывала досады: доброжелатели уже доложили ей о нашем разладе в пикантных подробностях. Маргинальный провинциал хватил через край. Вот почему на летнем экзамене по зарубежке она оказалась столь неумолима: и сентиментальная история любви и смерти Гвидо Кавальканти, пересказанная мной в духе "сладостного нового стиля", ее ничуть не смягчила. Выводя мне в зачетке "удовлетворительно", она процедила сквозь зубы: шедевру великого Алигьери никому не позволено! Военный кормиссар Бутырского района Москвы был со мной не менее суров: - Три дня на проводы! - не принимая никаких возражений, рявкнул он. Неожиданно эта печальная новость всполошила сердобольную Бабушкину. Она ринулась вызванивать своего усатого папашу со связями. Но тот - очевидно памятуя о моем постмодернистском новогоднем сценарии - только отмахнулся. В общество спасения утопающего немедля вступили еще две Маши: лукавый живчик Черток и улыбающаяся как мумия Жданова. Первая тщательно проконсультировалась по поводу меня с мамой-психиатром, вторая - с каким-то долдоном в погонах. Таким образом, сбывалось мое январское предсказание, начинавшееся слегка претенциозной строкой: "Три Марии склонились над жизнью моей..." Правда, в этом стихотворении я подразумевал Бабушкину, Жданову и свою возлюбленную с журфака - с Машей Черток мы всегда были только дружны. Вдохнув поглубже - пропади все пропадом! - я обрился наголо и отчалил с Белорусского вокзала, прощаться с родными и близкими. Вот вам, как говорится, и весь сказ... Впрочем, не весь. Недостает одного штришка. Зимой я наконец отважился навестить старика Тарковского. С Садовой-Триумфальной юркнул в розовую арку. Спросил у закутанной в оренбургский платок бабуськи: где здесь квартира такая-то? Та указала и тотчас зашушукалась со сгорбленной в три погибели товаркой: сын Арсения Александровича уже был объявлен персоной нон грата. Поднявшись по лестнице и дрожа от волнения, я утопил кнопку дверного звонка. Мне отворил величавый седой старец с рентгеновским взором. Я сразу же узнал аристократический разлет бровей и что-то залепетал про Риту |
|
|