"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

развилке шапку Мономаха. И каждая из ее очаровательных веснушек - по числу
городов мира - значила для меня больше, чем безукоризненно гладкая пустыня
Гоби, читаемая на лицах выездных цэдээловских красоток.
Повторяю: пройдет ровно семь лет, прежде чем наступит полная развязка.
Она расстанется с мужем-занудой, я закоренею в распутстве, убедившись в
невозможности совместной жизни с Настей. Занимаясь наследием Бердяева в
литинститутской аспирантуре (был ли с ее стороны случаен выбор второй alma
mater - или же это подсознательное стремление снова увидеться со мной?),
Маша однажды, на крыльце Дома Герцена, выдавит из себя признание:
- Видишь ли, мне всегда казалось, что ничего еще не кончено...
Недавно я пересматривал один из любимейших фильмов - "Неоконченную
пьесу для механического пианино". Замечательный актер Калягин там по роли -
соименник Ломоносова, у памятника которому и назначались когда-то наши
первые свидания. Внимание мое привлек тонкий чеховский диалог:
Михаил Васильевич:
Семь лет прошло. Для собаки это уже старость. Или для лошади.
Герасим Кузьмич:
Заблуждение. Лошади до восемнадцати лет живут. В среднем,
конечно...[15]
Зоркая не скрывала досады: доброжелатели уже доложили ей о нашем
разладе в пикантных подробностях. Маргинальный провинциал хватил через край.
Вот почему на летнем экзамене по зарубежке она оказалась столь неумолима: и
сентиментальная история любви и смерти Гвидо Кавальканти, пересказанная мной
в духе "сладостного нового стиля", ее ничуть не смягчила. Выводя мне в
зачетке "удовлетворительно", она процедила сквозь зубы:
- Вы, Марговский, не оправдали моих надежд. Безалаберно относиться к
шедевру великого Алигьери никому не позволено!
Военный кормиссар Бутырского района Москвы был со мной не менее суров:
- Три дня на проводы! - не принимая никаких возражений, рявкнул он.
Неожиданно эта печальная новость всполошила сердобольную Бабушкину. Она
ринулась вызванивать своего усатого папашу со связями. Но тот - очевидно
памятуя о моем постмодернистском новогоднем сценарии - только отмахнулся. В
общество спасения утопающего немедля вступили еще две Маши: лукавый живчик
Черток и улыбающаяся как мумия Жданова. Первая тщательно
проконсультировалась по поводу меня с мамой-психиатром, вторая - с каким-то
долдоном в погонах. Таким образом, сбывалось мое январское предсказание,
начинавшееся слегка претенциозной строкой: "Три Марии склонились над жизнью
моей..." Правда, в этом стихотворении я подразумевал Бабушкину, Жданову и
свою возлюбленную с журфака - с Машей Черток мы всегда были только дружны.
Вдохнув поглубже - пропади все пропадом! - я обрился наголо и отчалил с
Белорусского вокзала, прощаться с родными и близкими. Вот вам, как
говорится, и весь сказ...
Впрочем, не весь. Недостает одного штришка. Зимой я наконец отважился
навестить старика Тарковского. С Садовой-Триумфальной юркнул в розовую арку.
Спросил у закутанной в оренбургский платок бабуськи: где здесь квартира
такая-то? Та указала и тотчас зашушукалась со сгорбленной в три погибели
товаркой: сын Арсения Александровича уже был объявлен персоной нон грата.
Поднявшись по лестнице и дрожа от волнения, я утопил кнопку дверного
звонка. Мне отворил величавый седой старец с рентгеновским взором. Я сразу
же узнал аристократический разлет бровей и что-то залепетал про Риту