"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

Разглядев ночную гостью, мы остолбенели. И только неприхотливый Федоров
держал хвост морковкой: сгреб кикимору в охапку прямо с подоконника и
отволок в душевую, продезинфицировать. Оргия раскручивалась пестрой
анакондой, посильное участие в ней принял Доля. Под утро меня разбудил стук
в дверь:
- Она хочет тебя! - многообещающе подмигнул щедрый парубок.
От этого райского наслаждения я категорически отказался. Артур
уставился на меня как на статую Командора.
- Долго ты будешь шарахаться от реальной жизни? - вопрошал он
патетически.
!!!!!!!!!
От безымянности у меня по-прежнему сосало под ложечкой. Случайно
прознав, что поэт-фронтовик Межиров неравнодушен к цирковой теме, я решил
подкупить его своей "Поэмой третьего крыла". Автор нашумевшей в свое время
зарифмованной анапестом листовки "Коммунисты, вперед!" оказался в отъезде,
но супруга отнеслась ко мне вполне доброжелательно:
- Оставьте у Саши в кабинете, здесь, на письменном столе.
Это был редкий шанс прикоснуться к антуражу живого классика. В зобу
дыханье сперло: до чего основательный сталинский ампир! Причиндалы из
бронзы, романтические канделябры - будущий инвентарь музеев, единицы
хранения ЦГАЛИ.
Недели через две я сподобился его телефонной рецензии:
- Я всегда утверждал, - звучало в преамбуле, - что Цветаева плохой
поэт, многословный и неряшливый...
Эх, сложись у Марины Ивановны в жизни все иначе, дотяни она до столь
сурового приговора - конец один и тот же: как не повеситься с отчаяния!
Шучу, конечно. Тем более, не совсем ясно: при чем же здесь я? Никакого
родства с цветаевской поэтикой я никогда не ощущал - признавая тем не менее
незыблемую гениальность многих ее прозрений. Впрочем, не привыкать быть в
ответе за других. Так или иначе, а пройдет тринадцать лет - и всеми забытый
заикающийся лирик, переброшенный с совписовского пайка на иммигрантское
пособие, прочтет в редакции нью-йоркского журнала "Слово/Word" мой
израильский венок сонетов и, ошарашенный мастерством, едва не сковырнется со
стула.
Пока же, суд да дело, я заглянул на огонек к братьям-славянофилам. Как
всегда, за бутылью "Столичной", там обсуждался вклад евреев в русскую
литературу.
- Пастернак, Самойлов, Слуцкий, Левитанский, Межиров... - нерешительно
огласил я послевоенный список.
- Не трожьте Александра Петровича своими грязными руками! - отрезал
Мисюк, с миролюбивой, впрочем, ухмылкой.
Был он в сущности добродушный малый. Вот разве непутевый слегка:
безвременно спился. Его - как это характерно для большинства употребляющих -
частенько одолевали мысли о суициде.
- В Тольятти народ такой грубый, некому душу открыть! - жалобно скулил
Володя в обнимку с зеленым змием...
Потерпев неудачу, я решил испробовать иной путь: старый александрийский
метод семидесяти толковников. Будучи в Нимфске, свел знакомство с Алесем
Рязановым - опальным белорусским модернистом, которого тамошние ушкуйники
вконец зашикали. Тщательно соблюдая ритм оригинала, я в течение трех дней