"Томас Манн. Непорядок и раннее горе (Новелла)" - читать интересную книгу автора

себя в обществе!" И снова отцовская зависть, тревога за своего бедного
Берта одолевают его, и снова будущее чужого юноши представляется ему в
розовом свете, а будущее сына - в черном.
Так начинает доктор Корнелиус свою вечернюю прогулку.
Он идет по аллее, затем, перейдя через мост, дальше по набережной до
следующего моста. Погода сырая, пронизывающая, сеет снежок. Подняв
воротник, зацепив рукоятку палки за плечо, Корнелиус, чтобы прочистить
легкие, глубоко вдыхает холодный вечерний воздух. Как и всегда, во время
прогулки он занят мыслями о своей науке, о завтрашней лекции и сейчас уже
подыскивает слова, в которых будет говорить о Филиппе Втором и его борьбе
с немецкой Реформацией. Грустными и справедливыми должны быть эти слова.
Да, да, прежде всего справедливыми! Справедливость - душа науки, основной
принцип познания, и для молодежи только ее свет должен озарять
исторические события. Как ради морального их воспитания, так и по
соображениям гуманно-личного характера, чтобы не оскорбить этих молодых
людей, даже косвенно не задеть их политических убеждений, которые в наши
дни так многоразличны и взаимно противоположны. Горючего материала здесь
хоть отбавляй, и ничего не стоит вызвать шум и свист одной части
аудитории, даже скандал, если возьмешь сторону тех или иных
антагонизирующих исторических сил. "Но взять сторону, - думает он, -
неисторично, исторична только справедливость. И, конечно, под этим углом и
по здравом размышлении,.. Справедливость не юношеский пыл, не бравая,
бездумная скоропалительность, а меланхолия; и потому что она - по самой
своей природе - меланхолия, то и тяготеет ко всему, что отмечено
меланхолией, и втихомолку держит сторону не бравой скоропалительности, а
того, что не имеет перед собой будущего. Словом, она возникла из тяготения
к бесперспективному и без такого тяготения была бы невозможна. Что же,
справедливости вообще не существует?" - спрашивает себя профессор и так
углубляется в эту мысль, что письма в почтовый ящик у следующего моста
опускает уже машинально, и затем поворачивает назад.
Эта неотвязная мысль для науки разрушительна, но в то же время она и
сама наука, дело ее совести, психологии, а потому должна быть взята на
учет, по долгу совести и вполне без предрассудков, как бы она тебе ни
мешала... Во власти этих смутных догадок профессор возвращается домой.
У парадного стоит Ксавер и, видимо, дожидается его.
- Господин профессор, - говорит он, шлепая толстыми губами, и,
встряхнув головой, откидывает назад волосы. - Поживей ступайте-ка наверх к
Лорхен. Ну и дела!
- Что случилось? - с испугом спрашивает Корнелиус. - Заболела?
- Не то чтоб заболела, - отвечает Ксавер, - так накатило на нее, -
плачет девчоночка, прямо в три ручья разливается. А все тот господин
виноват, что с ней танцевал, ну этот франт, как его... господин Гергезель.
Из гостиной никак было ее не, увести, ну нипочем, а теперь ревмя ревет.
Вот уж напасть, прямо беда!
- Вздор! - говорит профессор, входит в переднюю и швыряет как попало
свою одежду. Он молча распахивает завешенную портьерой стеклянную дверь и,
не глядя на танцующие пары, сворачивает направо, к лестнице. Наверх он
взбегает через две ступеньки и через верхнюю прихожую, и небольшой
коридорчик идет прямо в детскую, сопутствуемый Ксавером, который остается
у двери.