"Генрих Манн. Зрелые годы короля Генриха IV " - читать интересную книгу автора

действительно заставило Немура оглянуться на себя.
Кроме того, существовала еще сестра лотарингцев, знаменитая герцогиня
де Монпансье, чей супруг служил в войсках короля; сама она была его
противницей и гордилась тем, что натравила убийцу на короля, его
предшественника. Не довольствуясь этим, она желала видеть на плахе и
гугенота.
Ну да, колесованным и повешенным! Фурия Лиги снова раззадоривала со
своего балкона школяров, пока улицы не оглашались их кровожадными воплями.
А у себя во дворце красивая, но постаревшая герцогиня сжимала свою
неукротимую грудь, бурно волновавшуюся от ненависти и жажды мести. Эти
чувства были ей тягостны, а под конец стали даже подозрительны. О победе
Наварры при Иври она раньше, чем испанцы, узнала от брата своего Майенна,
от побежденного, и долго сохраняла свои сведения в тайне, себе самой не
признаваясь в причине такого молчания, пока ей стало невмоготу.
"Наварра", - говорила она, чтобы не говорить "Франция"; но в ее страстной
душе он звался просто Генрих, и ненависть ее была ей так же мучительна, как
его удача. Она слыхала, что он захватил настоятеля монастыря, откуда был
тот монах, которого она толкнула на убийство короля. Генрих предал
настоятеля суду в Туре, и тот был разорван четырьмя конями, а герцогиня три
часа пролежала без чувств. Явился Амбруаз Паре, старый хирург, которого все
уважали, хотя он был гугенот. Он пустил герцогине кровь; очнувшись, она
спросила: "Он уже здесь?.. - таким тоном и с таким выражением, что старец
отпрянул, хотя ему довелось воочию видеть Варфоломеевскую ночь и, можно
сказать, при жизни заглянуть в ад.
Большой город верил всему. Верил тому, что он уже здесь, меж тем как
он пока только размышлял, не наслать ли ему вновь своих солдат на
предместья Парижа. "Мы умираем с голоду! - плакались парижане, когда их
рынки могли быть еще полны, но их предали начальники шестнадцати городских
округов, которые мыслили по-испански, хотя родной язык этих начальников был
французский. Восьмого мая 1590 года король полностью окружил свою столицу.
На сей раз он не оставил ей лазейки, ни вправо, ни влево от реки, занял
предместья, воспретил насилия, поверх стен помаленьку обстреливал ее из
орудий - главное, окружил плотно, без единой лазейки.
Четырнадцатого начались процессии. Монахи предводительствовали
гражданским ополчением. Все пока что были сыты, монахи даже свыше меры; они
отчаянно пыхтели под панцирями, в которые втиснули свои животы. Ряса была
подоткнута, капюшон откинут, монах носил шлем и оружие. При появлении
папского легата духовное воинство решило должным образом приветствовать его
и невзначай подстрелило его духовника. Герцог де Немур, сказал по секрету
герцогу д'Омалю:
- Долго ли будем мы потворствовать подобному бесчинству? Я лотарингец
и при этом француз: здесь же хозяйничает Испания. Мы держим не правую
сторону. Нам место по ту сторону крепостной стены, а значит, и нашим тысяча
семистам немцам, восьмистам французским пехотинцам, шестистам конным. Пусть
там в честном бою решится, кому быть - Гизам или Наварре.
Д'Омаль отвечал:
- Не забудьте о гражданском ополчении и обо всех, кто когда-либо
избивал гугенотов. Не забудьте о страхе мщения, который делает междоусобную
войну столь жестокой. Стоит нам сейчас удалиться, как Париж поддастся
дурману страха, затеет резню и будет клясться, что ратует за истинную веру.