"Надежда Мандельштам. Вторая книга" - читать интересную книгу автора

делали все, в чем нуждалась Октябрьская революция, мы были искренни и
честны" (А.Тышлер). "...Началась жизнь совершенно феерическая, возможная
только в ту, ставшую теперь легендарной эпоху... Художники объединились
вокруг Экстер и под ее эгидой [слова-то, слова!] превратили город в
неслыханное и неповторимое карнавальное зрелище... Им удалось создать
радостную и победную атмосферу первомайского праздника" (С.Юткевич). С ложью
для себя или искренне писали они так в свои поздние годы? Бессмысленно
задаваться вопросом. С вывертом родимых слов и без душевной муки проходили
родины новой эпохи, которой они были добровольными акушерами. Высокопарные
слова, пущенные в обиход для обозначения противоположного их смыслу,
заполонили жизнь. "Ну хоть бы на смех, на потеху что-нибудь уже не то что
хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!" (Бунин - в те же
"окаянные дни"). Под музыку таких слов шла грандиозная "потрава" - вот оно,
точно обозначающее слово, выбранное Н.Я. Прошло пятьдесят с лишним лет, и
"хоть что-нибудь просто другое"! Неужели ничего не сталось с этими людьми?
Нет, почему, сомкнувшись в одном охранительном заведении с теми еще
маразматиками, они стали "обществом", людьми, стеснявшимися присутствием
вдовы Мандельштама, а ради самого Мандельштама готовыми сносить забавные
анекдоты о нем. Они были такими внутри своего кастового пространства, а вне
его продолжали писать хорошие станковые и кинокартины, которые Н.Я. все
равно не пошла бы смотреть, навидавшись их в двадцатые годы, когда образ
катящейся по одесской лестнице в пропасть коляски с ребенком показался ей
немыслимым образцом хладнокровного злодейства в искусстве. Настоящие вещи,
надо думать, если создавались, то людьми, отказавшимися носить знаки
принадлежности к убийственному прошлому, как литературовед Оксман, кто
принял свою десятилетнюю каторгу за возмездие. А если говорить о самом
настоящем, поистине великом, то имя тому - Варлам Шаламов.
Двадцатые годы описаны Н.Я. так, что бесполезно говорить что-либо в их
защиту. "Правда по-гречески значит мрия", что в переводе - сон. Сказано
"каким-то мерзавцем" в двух шагах до Шахтинского процесса и года великого
перелома. Старая ли, новая интеллигенция - та в желании спастись, эта,
естественно, жить и действовать - уже не принадлежала самой себе, все было
позади, включая передававшуюся из поколения в поколение революционность.
Поток, уже не водоворот, выносил на поверхность плоды талантливых
самоутверждений новой интеллигенции. Обидевшись за Мейерхольда и Тынянова,
разошлись с Н.Я. ("в оценке культурных явлений" - так это называлось) те,
что расписались за общество, ставшее охранительской кастой. Н.Я. говорила,
что про Андрея Платонова они-то с Мандельштамом знали, что есть на свете
такой диво-человек.
Так виновата ли интеллигенция исторически? Конечно, и больше других.
Достаточно ее внутренней безрелигиозности, принципиальной и безнадежной, как
это сложилось с тех шестидесятых. Нечего и говорить о занятой
самоутверждением новой интеллигенции. В двадцатые годы социальное море
шумело не для ее слуха - какое же дело ей было до изначально ей чуждого?
Мимо прошли церковные процессы и организованная расправа с духовенством ("Из
самого ужасного - общественное равнодушие, глубокое, возмутительное", -
писала М.В.Юдина, когда расстреливали митрополита Вениамина и других с ним в
1922 году). Но само понятие исторической вины - оно же связано с
пространством совершаемого, с теми же социальными и прочими условиями, в чем
можно искать исторические причины и корни. Между тем революция большевиков