"Надежда Мандельштам. Вторая книга" - читать интересную книгу автора

кладовой. Ничто не предвещало того, что случилось впоследствии. Мы жили
затаившись и не надеялись ни на что. Тысячелетнее царство только
начиналось[3], а человеку такой срок не отпущен.
Я говорю о тех, кому повезло, как мне, потому что мы остались на
свободе. Я знала, каково нам живется на такой свободе, и помнила о тех, кого
угнали за колючую проволоку. Вот почему о себе я думать не могла. Думать я
могла только о людях - обо всех и о каждом. О тех, кто ушел и не вернулся, и
о тех, кто ждет и не дождется. До меня доходили слухи об очередных арестах,
и каждый отзывался новой болью по незажившей ране. В этом вареве и крошеве
исчезло слово "я".Оно стало почти постыдным запрещенной темой Кто смеет
говорить о своей судьбе, жаловаться на свою судьбу, когда это общая
судьба?.. Однажды - уже в новую эпоху - я услыхала по еще и поныне
запретному радио отрывок из мемуаров человека, побывавшего в лагере и
выпущенного, кажется, с поляками. Лейтмотив его мемуаров, вернее, этого
отрывка, был такой как смели его, имярек, вырвать из домашнего уюта - там
дом, там мать, там стол, накрытый белой скатертью, - и упрятать сюда - в
проклятый лагерь, на вонючие нары Я в бешенстве выключила жалкую балаболку
хорош гусь, ну и претензии. На каторгу, видите ли, ему не захотелось!..
Впрочем, каторга слишком мягкое слово для лагерей двадцатого века, но
найдется ли на свете человек, которому хочется на каторгу или в газовую
печь?.. Лезет со своим "я"... "Западные", как я заметила, носятся с ним как
с писаной торбой
И Ахматовой я как-то устроила сцену из-за этог о самого "я". Она
попросила меня найти какое-то стихотворение по алфавитному списку и
невзначай сказала, что у нее много вещей начинается на "я". Я впала в ярость
и стала вдруг доказывать, что это худший из ее пороков - "ячество". Она не
защищалась, хотя вообще легко вставала на дыбы. Моя уверенность, что в слове
"я" содержится что-то запретное и даже постыдное, показалась ей
убедительной. Вероятно, она тоже прошла через отвращение к "я". Вскоре я,
впрочем, опомнилась: во-первых, начальных "я" у нее не больше, чем у
других, - лирика ведь самый личный жанр, во-вторых, вовсе не слово "я", а
все направление стихов показывает наличие или отсутствие пресловутого
"ячества". И, наконец, разве не подвиг сохранить чувство личности и ощущение
"я" в нашу эпоху оптовых смертей и гигантских мясорубок? Такие эпохи
порождают только индивидуализм, основанный на принципе "спасайся, кто
может", а совсем не чувство личности.
Потеря "я" не заслуга, а болезнь века. Вот симптомы этой болезни,
которые я изучила на себе и на всех окружающих Люди, потерявшие "я", делятся
на две категории Одни, подобно мне, погружаются в оцепенение и живут одной
только мыслью "как времени бремя избыть" В душе они часто таят безумную
надежду прорваться в будущее, где снова обретут себя, потому что там будут
восстановлены все ценности в их извечной форме Жизнь принимает у них форму
непрерывного ожидания каких-то лучезарных берегов, которых не было и не
будет на нашей планете, а ничего иного они не видят. Преодолевая болезнь
ожидания, я издевательски сравнивала себя с отставными деятелями только что
отошедшей эпохи. Сейчас они тоже сидят по своим углам, по нашим масштабам
довольно комфортабельным, и ждут возвращения кто двадцатых, а большинство -
тридцатых или сороковых годов, чтобы навести порядок и отправить куда
следует тех, кто распустил язык за последние полтора десятилетия. У этих
героев, конечно, больше шансов дождаться своего рая, чем у меня, но для них