"В.В.Малявин. Афоризмы старого Китая" - читать интересную книгу автора

каждого отдельного "жизненного мира", безмятежность рефлексии, не
локализованной в пространстве и времени, соседствует с покоем чистого
желания, так что мысль и чувство оказываются едины именно по своему
внутреннему пределу, своему завершению. И сама природа мирового сердца есть
согпсШепНо ор-розИогит, единение несоединяемого, в конце концов - неизбывное
самоотличение, еще точнее: самопревращение. "Сердце Неба и Земли", по
китайским понятиям, само себе не равно, оно всегда есть нечто "другое".
Нескончаем и неостановим поток внутренней, самоуглубленной жизни души:
бесчисленными бликами этого потаенного, но светоносного потока предстает
перед нами нестройная, как бы случайная россыпь афористических высказываний.
Разгадка этого хаоса впечатлений - внутренняя полнота опыта, которая
открывается только всецело освобожденному - даже от самого себя! - сознанию.
Афоризм свершает свое предназначение, уводя мысль за пределы названного и
известного к интимно-неизъяснимому.
Мы никогда не поймем пристрастия китайцев к "мудрости древних", если не
примем во внимание, что милая их сердцу старина, зачастую вполне анонимная и
даже неведомая, сведенная к неосязаемому "аромату древности", была для всех
поколений китайских литераторов и художников прообразом того самого "вечно
другого", которое является необходимым и вездесущим условием самопознания.
Эта недосягаемая, неразгаданно-торжественная древность несводима к
историческому факту. Она предстает, если воспользоваться выражением
французского философа Э. Левинаса, "прошлым, которое никогда не было
настоящим", но - по той же причине - пребудет вечно. Не ученического
самоуподобления древним авторитетам искал китайский художник, обращаясь к
"древности", но, напротив, приобщенности к всеединству жизни через осознание
своего отличия от всего понятого и понятного, пусть даже древнего. А потому
эстетический опыт был для него мерой этического, художественное
совершенство - средством обучения и воспитания.
"Древнее" - это имя не устаревшего, не прошедшего, а всего "навеки
установленного" и, следовательно, нескончаемо плодотворного. Э. Гуссерль,
словно вторя Гельдерлину, назвал этот подлинный исток традиции
"установлением" (ЗсЬфшщ), отметив, что речь идет не о чем-то застывшем,
устроенном, а об ускользающей "силе забвения истоков, которая дает прошлому
новую жизнь..."
Правда со-общительности является законом творческой жизни и
одновременно законом бытования традиции. Она дарует прозрение нового и
позволяет сохранить преемственность даже в разрывах, формирующих
человеческий опыт. Она побуждает к эксперименту, к выходу за горизонты
настоящего, но открывает в настоящем нечто настоятельное, нечто, вовек
остающееся с человеком. Пытаясь понять вечнотекучий мир создателей
афоризмов, мы не вправе пренебрегать ни одним нюансом, ни одним штрихом их
наследия. Вот почему полный перевод книг Умэня и Хун Цзычэна, в которых на
первый взгляд не все так ново, остроумно и доходчиво, как, возможно,
хотелось бы иному читателю, - это не только дань научной аккуратности, но
еще и признание бесконечности творческого потенциала жизни, всегда
неповторимой в своих проявлениях и потому не знающей разделения между
"главным" и "второстепенным", не имеющей в себе ничего незначительного. Ибо,
поистине, в жизни значительно только отсутствие нарочитой
многозначительности.
Идеальное или универсальное остроумие - чистейшая химера. И даже если