"В.В.Малявин. Чжуан-цзы" - читать интересную книгу авторатрадиции служилой элиты Китая. В ней сошлись многие важные противоречия
социальной и духовной жизни древних китайцев. Глубоко противоречива была сама практика еще незрелой бюрократии, делавшая унизительное положение бюрократии в целом условием самоутверждения каждого отдельного чиновника, сочетавшая безличный контроль с апологией индивидуальных достоинств, идеологию вождизма - с требованием поиска "безвестных талантов", сугубо внутренний подвиг "возвышенной воли" - с требованием его публичного признания, представление о службе как единственном жизненном идеале - с утверждением его неосуществимости. В этих противоречиях и превыше всего во взаимном влечении и противоборстве государя и "благородного мужа" отражались помимо прочего экзистенциальные напряжения Судьбы как начала интимного и вселенского. Эти противоречия не могли быть разрешены ни путем интеллектуального синтеза, ни верой, ибо имперсональная судьба существовала безотносительно к личности. Обладая достоинством полной беспристрастности, она могла внушать только доверие, что не мешало ей представать силой разрушительной и даже зловещей. "Претворение Судьбы" оставалось, в сущности, несбыточной, но и неизбывной надеждой. Эта надежда могла бы осуществиться, если бы в мир пришел идеальный правитель, способный оценить каждого по достоинству. Но когда ожидать его? Быть может, как полагал Мэн-цзы, такой человек рождается раз в 500 лет? Кто знает! Ведь "небо не говорит..." На долю благородного мужа, обуреваемого возвышенными помыслами, но лишенного возможности претворить их в жизнь, оставался только "ропот одинокого" - тот "глас вопиющего в пустыне", который не в одном Китае дал Молчание небес подсказывает неуловимое средоточие духовной жизни ши - разрыв, который мог быть преодолен опосредующим воображением, но не устранен им. Здесь исток "бесконфликтной драмы" героя китайской традиции, где горечь отъединенности всегда соседствует с покоем сопричастности мировому порядку. Здесь истоки сокрытого в самом сердце культуры ши опыта "тоски на чужбине", вечного странничества, принимаемого безоглядно и мужественно. Решимость жить для правды превращается здесь в решимость умереть ради правды независимо от того, провозглашается ли она сдержанно-стоическим тоном, как у Конфуция и продолжателей его дела, служит ли источником необычайного эмоционального напряжения, как в традиции "Чуских строф", или празднуется как акт освобождения в школе Чжуан-цзы. В любом случае только смерть заполняет пустоту "небесного молчания". Неловкое безмолвие, которым держится коллизия правителя и ши, лишний раз напоминает о том, что жизненность социальных понятий - в их неопределенности, что сама социальная идея в раннеимператорском Китае была воздвигнута на неизъяснимых посылках. Эта коллизия имела не только политическое, но и экзистенциальное измерение, и примечательно, что магистральную линию китайской мысли определили конфуцианство и даосизм - учения, с равной энергией, хотя и в очень разных формах проповедовавшие реализацию своего интимного удела в беспристрастной Судьбе. И наоборот: популярное в древности учение Мо-цзы, восстававшего против поиска трансцендентного начала в имманентном порядке мира и скорее противопоставлявшего человека природе, довольно быстро исчезло как самостоятельное направление мысли. |
|
|