"В.В.Малявин. Чжуан-цзы" - читать интересную книгу автора

традиции служилой элиты Китая. В ней сошлись многие важные противоречия
социальной и духовной жизни древних китайцев. Глубоко противоречива была
сама практика еще незрелой бюрократии, делавшая унизительное положение
бюрократии в целом условием самоутверждения каждого отдельного чиновника,
сочетавшая безличный контроль с апологией индивидуальных достоинств,
идеологию вождизма - с требованием поиска "безвестных талантов", сугубо
внутренний подвиг "возвышенной воли" - с требованием его публичного
признания, представление о службе как единственном жизненном идеале - с
утверждением его неосуществимости. В этих противоречиях и превыше всего во
взаимном влечении и противоборстве государя и "благородного мужа" отражались
помимо прочего экзистенциальные напряжения Судьбы как начала интимного и
вселенского.
Эти противоречия не могли быть разрешены ни путем интеллектуального
синтеза, ни верой, ибо имперсональная судьба существовала безотносительно к
личности. Обладая достоинством полной беспристрастности, она могла внушать
только доверие, что не мешало ей представать силой разрушительной и даже
зловещей. "Претворение Судьбы" оставалось, в сущности, несбыточной, но и
неизбывной надеждой. Эта надежда могла бы осуществиться, если бы в мир
пришел идеальный правитель, способный оценить каждого по достоинству. Но
когда ожидать его? Быть может, как полагал Мэн-цзы, такой человек рождается
раз в 500 лет?
Кто знает! Ведь "небо не говорит..."
На долю благородного мужа, обуреваемого возвышенными помыслами, но
лишенного возможности претворить их в жизнь, оставался только "ропот
одинокого" - тот "глас вопиющего в пустыне", который не в одном Китае дал
толчок литературному творчеству.
Молчание небес подсказывает неуловимое средоточие духовной жизни ши -
разрыв, который мог быть преодолен опосредующим воображением, но не устранен
им. Здесь исток "бесконфликтной драмы" героя китайской традиции, где горечь
отъединенности всегда соседствует с покоем сопричастности мировому порядку.
Здесь истоки сокрытого в самом сердце культуры ши опыта "тоски на чужбине",
вечного странничества, принимаемого безоглядно и мужественно. Решимость жить
для правды превращается здесь в решимость умереть ради правды независимо от
того, провозглашается ли она сдержанно-стоическим тоном, как у Конфуция и
продолжателей его дела, служит ли источником необычайного эмоционального
напряжения, как в традиции "Чуских строф", или празднуется как акт
освобождения в школе Чжуан-цзы. В любом случае только смерть заполняет
пустоту "небесного молчания".
Неловкое безмолвие, которым держится коллизия правителя и ши, лишний
раз напоминает о том, что жизненность социальных понятий - в их
неопределенности, что сама социальная идея в раннеимператорском Китае была
воздвигнута на неизъяснимых посылках. Эта коллизия имела не только
политическое, но и экзистенциальное измерение, и примечательно, что
магистральную линию китайской мысли определили конфуцианство и даосизм -
учения, с равной энергией, хотя и в очень разных формах проповедовавшие
реализацию своего интимного удела в беспристрастной Судьбе. И наоборот:
популярное в древности учение Мо-цзы, восстававшего против поиска
трансцендентного начала в имманентном порядке мира и скорее
противопоставлявшего человека природе, довольно быстро исчезло как
самостоятельное направление мысли.