"Наталья Макеева. В стрекозу!" - читать интересную книгу автора

Сидя за пишущей машинкой в окружении архивов и чашечек из-под кофе,
Сайкин нередко ловил себя на одной странной мысли - ему казалось, что он -
куколка, личинка, что сиять ему не довелось, что смерть не за горами... В
такие моменты статьи, журнал - все значимые дела теряли смысл, хотелось
заползти под плинтус, покрыться оболочкой и, растворив под ней всего себя,
ждать приговора бытия - кем подняться - бабочкой-махаоном или навозной
мухой. И плинтус давил в нём цапленогого редактора, превращая тело и
воспоминания о филфаке МГУ в единое месиво, глину для будущего сияющего
летуна. "Hу хоть что-то должно же из меня выйти!" - страдал он, в ожидании
разглядывая стенные трещины. Где-то в его промозглых, перепуганных по
самую явь, снах голенькие девочки дет одиннадцати ловили на кухне стрекоз
и сами вдруг окукливались бестелесными остовами старушек. Подчас и сам он
становился существом беспокровным и нежным, под хрип очеловеченного
чайника задумчиво теребившем бледные бутоны сосочков.
После таких снов он приходил на работу особенно злобливым.

Творение Hикиты Плюсоедова "Болотный огонёк" Сайкин прочитал в общем-то
случайно - кто-то из оформлявших подписку в редакции, оставил на
подоконнике последний номер журнала "Пламя". "Он что, ещё выходит?" -
подумал редактор, искренно считавший место своей работы последним из стана
неглянцевых магикан. Журнал ,как и всё вокруг, был сер и резко благоухал
котами. "Hе трогайте Гришеньку - Гришенька читает!" - повела мундштуком
из-под густого женского корпспэйнта дама из отдела "Общество". Запах
застарелых духов слегка спугнул кошачий и поплёлся разбирать чьи-то
неразборчивые письма, оставив Сайкина наедине с его чтивом.
Hа город грозила опуститься густая мгла горящих торфяников, придушив
предварительно (из сострадания, конечно) его усталых обитателей. "Тьма
египетская! Мы все погибнем!" - ещё с вечера твердила Грише
женщина-вахтёр, при жизни работавшая у школьной доски под портретом
Ландау. Что-то такое и вправду носилось в воздухе, порождая в воспалённых
мозгах предсмертные мысли и состояния. "Пора наконец-то расселять города!"
- лопнул в лохматой гришеной голове пузырёк осторожной крамолы.
А потом вторгся Плюсоедов и его стрекозы.
Сайкин грезил тем ясным днём, когда он тоже расстанется с разумом и без
слов и памяти засверкает над водной гладью. Болото с его тоскующим светом,
мусором и масляными пятнами виделось Раем - не меньше. И песни рыбы-ангелы
уже виляли ему хвостами под немые песни алых водяных пауков. А в
Плюсоедове и вовсе мерещился не то брат по самой сути, не то провожатый в
стрекозиное беспамятство. Сайкин даже ловил себя на том, что думает об
авторе "Болотного огонька" почти как о женщине - вожделенно, до дрожи в
руках, что рисует его в совершенно невозможном образе, хочет достичь, но в
тайне боится увидеть совсем не то - гнилые зубы и рваный башмак. Бежать в
редакцию "Пламени"? Сколько он сам когда-то выставил, чуть ли не спустив с
недоремонтированной лестницы персонажей, навязчиво твердивших "я
прочитал... я понял - это правда... я ведь мессия, и Вы - мессия...", ну,
или нечто подобное. А теперь идти, потеть от волнения в точно таком же
коридоре, пока такой же редактор, допив чаёк, сподобится выйти и скажет:
"Я Вас слушаю". При этом он, этот самодовольный пучеглазый тип, уж точно
подумает про стрекоз. Так и подумает: "Ага, вот и читатель плюсоедовский
пожаловал!"