"Норман Мейлер. Американская мечта" - читать интересную книгу автора

дверь полетела с петель, и проволока порвалась у нее в горле, и я ринулся
внутрь, ненависть накатывала на меня волна за волной, болезнь тоже,
ржавчина, чума и тошнота. Я плыл. Я проник в самого себя так глубоко, как
мне всегда мечталось, и вселенные проплывали предо мною в этом сне. Перед
моим внутренним взором плыло лицо Деборы, оно оторвалось от тела и
уставилось на меня во тьме. Взор ее был злобен, он говорил: есть пределы
зла, лежащие в областях, которые превыше света. И затем она улыбнулась,
как молочница, и уплыла прочь, и исчезла. И посредине этого исполненного
восточной роскоши ландшафта я почувствовал утраченное прикосновение ее
пальцев к моему плечу, излучающих некий зыбкий, но недвусмысленный пульс
презрения. Я открыл глаза. Я устал так, словно поработал на славу, и вся
моя плоть была освежена этой работой. Так хорошо я не чувствовал себя с
тех пор, как мне стукнуло двенадцать. В эти минуты мне казалось
невероятным, что жизнь может приносить не только радость. Но здесь была
Дебора, она лежала мертвая на цветастом ковре на полу, и на этот счет не
оставалось никаких сомнений. Она была мертва, она и в самом деле была
мертва.

2. БЕГЛЕЦ ИЗ КАЗИНО

Шестнадцать лет назад, ночью, когда я занимался любовью с Деборой на
заднем сиденье моей машины, она, едва мы кончили, взглянула на меня с
загадочной и растерянной улыбкой и спросила:
- Ты ведь католик?
- Нет.
- А я думала, что ты польский католик. Роджек - звучит похоже.
- Я наполовину еврей.
- А что со второй половиной?
- Протестант. А собственно говоря, вообще ничего.
- Вообще ничего, - повторила она. - Ладно, отвези меня домой.
Но она помрачнела.
Восемь лет потребовалось мне для того, чтобы выяснить, почему она
тогда помрачнела: семь лет без нее и год в браке с нею. Весь первый год
ушел на то, чтобы понять, что у Деборы есть предрассудки, столь же
сильные, как и ее пристрастия. Ее презрение к евреям-протестантам и просто
евреям не знало границ. "Им совершенно чуждо милосердие", - наконец
пояснила она.
Как и у любого истинного католика, у Деборы были собственные
представления о милосердии. Милосердие было налетчиком на свадебном пиру,
призраком на нашем супружеском ложе. После очередного скандала она
говорила печально и как бы отрешенно: "Меня всегда переполняло милосердие,
а сейчас его нет во мне". Когда она забеременела, милосердие вернулось к
ней. "Не думаю, что я все еще омерзительна Богу", - говорила она. И
действительно, в иные мгновения от нее исходила нежность, проливая теплый
бальзам на мои нервы, но бальзам этот не был целительным: милосердие
Деборы зиждилось на глубинном родстве с могилой. Я был уверен в ее любви,
и все же в такие мгновенья душа моя взмывала на безжизненную горную
вершину или же готовилась низринуться в бушующее море, в трехметровую
волну, оскалившуюся косой ухмылкой в своей седой бороде. Таково было
любить Дебору, совсем не то, что заниматься с ней любовью: вне всякого