"Дэвид Мэдсен. Шкатулка сновидений" - читать интересную книгу автора

совершенно нелепыми. Неожиданно мои скороспелые сведения о теориях Фрейда
представились мне тем, чем они на самом деле и были: поверхностными знаниями
хвастливого ребенка. Мне еще предстояло столько узнать! Тут отец схватил
свой пенис одной рукой и начал быстро тереть его, бормоча при этом: "Мама,
о, мамочка, я хорошая маленькая девочка!" И мои нервы не выдержали. Я как
можно тише закрыл дверь и слетел вниз в прихожую. Позже я обсудил размер
мужского достоинства моего отца с Мартином Фебербергом, и мы пришли к
выводу, что, прежде чем судить о ненормальности, следует провести
определенные сравнительные наблюдения. "Ты можешь попробовать взглянуть на
пенис своего отца, - предложил я. - В стоячем положении, конечно же". - В
ответ Мартин широко раскрыл глаза: "Думаю, это будет весьма непросто,
Зигмунд". Действительно, это оказалось слишком сложно для реального
осуществления, и идея скоро забылась. Что же касается меня, теперь я больше,
чем когда-либо, утвердился в своем желании изучать новорожденную науку
психиатрию - или, если быть точным, психоанализ - не просто назло отцу, но
также чтобы понять, что за глубокие, темные желания заставили его валяться
на кровати в женском корсете и оскорблять себя.
Увы, прошло еще пятнадцать лет, прежде чем мне удалось начать
обучение - и не в последнюю очередь из-за упорного сопротивления моего отца.
В один из редких моментов сыновней мольбы я спросил его: "Отец, неужели вы
не смягчитесь?" - И в ответ услышал: "Есть такой роман Генри Джеймса
- При первой же возможности я приобрел в букинистическом магазинчике
старого Исаака Либермана "Вашингтонскую площадь" и с удовольствием, хотя и
без особого удивления обнаружил, что мой отец не только совершенно не понял
взаимоотношений между отцом и ребенком, но также ошибся в симпатиях автора,
для которого "мудрость и предвидение" в данном конкретном случае оказались
всего лишь предлогом для эмоциональных и психических страданий. Утверждение
Фомы Аквинского
Только самоубийство моей сестры окончательно сломило его выдержанный и
непреклонный характер; подозреваю, он винил себя в том, что не прекратил ее
странные епитимьи - возможно, в действительности, в запутанных глубинах
своего сознания отец одобрял их, ведь он, несомненно, считал боль полезной
для души. Кроме того, если кого-то из нас и можно было назвать его любимцем,
так это Ханну. Обычно выражения его любви к ней проявлялись больше в
несказанном и несделанном, чем в конкретных поступках: для нее он смягчал
свои отеческие наставления, прятал издевки, не поднимал на нее гневную руку;
такие знаки кажутся неприметными, но для всех остальных детей они напрямую
свидетельствовали об особом расположении отца. Я всегда считал, что сама
Ханна не замечала их. И способ самоубийства она выбрала классический -
порезала запястья. Моя сестра нарядилась в свою лучшую белоснежную ночную
рубашку, разложила на туалетном столике все свидетельства своего
музыкального умения, поставила фотографии, сделанные на репетициях в
Штутгартской филармонии - на одной из них был фон Бройхшнитц, дирижер -
затем легла на кровать и вскрыла себе вены зазубренным краем разбитого
бокала. Когда мы нашли Ханну, ночная рубашка стала темно-красной - так густо
ее покрывали кровавые пятна. Первое, что с болью произнес мой отец:
"Смотрите, что она со мной сделала!" После этого он закрылся в кабинете и
все реже покидал его, осмеливаясь выходить наружу только по крайней
необходимости. Он даже начал спать там, и, в конце концов, мы почувствовали
сильный, въедливый запах мочи, исходящий из комнаты. Каждое утро одному из