"Эли Люксембург. Поселенцы" - читать интересную книгу автора

Семейство Олендер сидит на диване у телевизора, Шурочка вяжет кофту,
пальцы ее снуют, мелькают, вяжет она вслепую и оторваться не может от
фильма: сердце в ней бухает, каменеет.
...Носятся на лошадях индейцы, пытаясь выбить из форта горнизон
поселенцев. Пальба стоит адская! Индейцы гибнут, как мухи, но их тьма, уйма
несметная: дикие, черные, улюлюкают... Проникают в лагерь, начисто всех
вырезают, женщин насилуют и все поджигают, оставляя пепел и угли.
Такие вот фильмы смотрит Шурочка каждый вечер, смотрит, как окаянная,
не в силах выключить, оторваться, с душой, отравленной ужасом. Эти же
фильмы, там, в Рамоте, в Иерусалиме, смотрят, конечно, с охотой и
удовольствием. Там это их веселит, приятно щекочет нервы, расслабляет. Зато
в Кадмоне - все всерьез, все это может случиться в любую ночь, - нападут и
вырежут, как в этих "техасах" двести лет назад!
И ведь никто не поймет, что нервы у Шурочки на пределе, что только
притворяется человеком здоровым, на самом же деле - больна, слаба и
несчастна, и вся ее мистика, религиозность - как бы последний поиск убежища:
куда бы свою душу пристроить, где бы ей, бедной, найти покой?
В Иерусалиме их всех считают пройдохами, ловкачами, дескать, взяли
удачный тремп за счет государства! А Шурочке эта вилла стоит судьбы, судьбы
и не меньше... Удрал от нее недавно Денис - сердечный дружочек, жених, - как
от чумы, идиотки, и сочинил, кажется, это самую песенку про Шурочку-курочку.
А все потому, что мозги ее действительно набекрень, что шарики без извилин,
а извилины - не в ту степь, ибо мужик был достойный, в самую, как говорится,
масть: вечно веселый, модно одетый, стройный и гибкий, как танцовщик. Знала
отлично, где он работает, но это ее не смущало - геодезист-картограф
кладбищенский на Масличной горе! А что в ней зазорного, в этой работе?
Масличная, как-никак, гора, громадный по-своему город: тысячу лет хоронят
евреи своих покойников, сколько поколений лежат в этих склепах!? Под ней,
под Масличной горой воскрешение мертвых должно состояться, поэтому полный
порядок там должен быть. И этим самым Денис как раз занимался: прокладывал
переулки, дорожки, разбивал участки.
И вот однажды - а дело было в Кадмоне - Шурочка разостлала карту и
стала Денису рассказывать про Тушию, про виллу, про своего прораба-каналью.
Ввести в курс дела - мужик все же завелся в доме!
Денис долго молчал, пялился в карту, загадочно улыбался. Как будто
вникал внимательно во все Шурочкины проблемы и вдруг изрек со своей
невинной, очаровательной улыбкой:
- Как кладбище! - безо всякой задней мысли, естественно, а Шурочка
остолбенела.
Вечно погруженная в мистику, уже привыкшая каждому слову и явлению
придавать высший, метафизический смысл, - внезапно ослепла, услышала сердце
свое в сдавленном горле. Кладбище? На что он ей намекает, что он ей, гад,
пророчествует?
И как завизжит, как забьется в истерике:
- Кретин! Дурак! Недоносок!
Вяжет Шурочка кофту, пальцы снуют, порхают, а в сердце - тупая, тяжелая
боль. Глупое сердце сочится досадой, безнадежной досадой.
"А ведь скажешь кому-нибудь, что живу в Кадмоне, - брови вскидывают
восхищенно! Не идиотики наши, конечно, которые всем завидуют, а знатоки
Торы, люди образованные... О, Кадмона, скажут, в Кадмоне, вы знаете, великая