"Феликс Лурье. Нечаев: Созидатель разрушения ("Жизнь замечательных людей" #802) " - читать интересную книгу автора

он смотрит и действует. Но он не пренебрегал этими людьми, нет, он,
напротив, с непонятною настойчивостью преследовал их, навязывая им свое.
Нередко при этом приходилось страдать его личности, но он. кажется, обращал
мало на это внимания. И вообще личностью своею он. по-видимому, нисколько не
дорожил, с нуждою очень легко мирился, никогда не заявлял неудовольствия на
свое положение и часто даже говорил: "Мы и так заедаем чужой хлеб'. <...>
Скрытность эта его простиралась до того, что едва ли кто из самых близких
его знакомых может сказать, откуда он родом, где учился, где был прежде и
как попал на то место, которое занимал. Но, наоборот, вся жизнь, вся
родословная его знакомых были ему известны, - этим, отчасти, он тоже держал
некоторых около себя".[82]
Пуцикович проявил благородство. Если сравнивать его ответ Нечаеву,
отправленный в Женеву,[83] с приведенной выше характеристикой, то последняя
весьма сдержаннее и деликатнее. Автор не стал подыгрывать заказчику из
политической полиции и постарался написать объективно. Филиппеусу Пуцикович
не понравился, иначе он предложил бы ему сотрудничество.
Приведу извлечения из показаний бывшего студента университета Ивана
Аметистова (брата Евлампия Аметистова касающиеся его беседы с Нечаевым,
происходившей осенью 1868 года. "Разговор начался с оценки одного из наших
профессоров, которого я уважал, а он не любил. Как-то дело дошло до Спинозы,
до взглядов на свободу, на общественную жизнь и т. п. Нечаев разгорячился и
высказал такие мысли: "развития нет; книги не развивают, а завивают нас, об
свободе и об общественной жизни не имеем ни малейшего представления,
похожего на истину, быть может, имеют оное мужики - люди, которые сроду не
брали в руки книги и не пользовались ни одной привилегией, которыми наша
общественная жизнь наделяет одних в ущерб другим"; что наша задача поэтому
"состоит в разрушении всего", "в отрицательной деятельности" (подчеркнутых
слов я не понял тогда, не понимаю и теперь, да едва ли он их понимал), "что
эту истину понял Спиноза и разъяснил ее".
<...> Еще только был у нас с ним разговор - по поводу возникшего тогда
между студентами вопроса об собственной кассе и сходках. Он говорил, что не
просить, а требовать надо этих прав. Я заметил, что наше требование, как ни
на чем не основанное, во всяком случае не может иметь благоприятного
результата, тогда как просьба может быть удовлетворена; он говорил: тем
лучше, пускай и в Академии отнимаются эти права, тогда вы поймете то, чего
теперь не понимаете".[84]
Осенью 1868 года Нечаев собирался покинуть Сергиевское приходское
училище. Но оставить "учительство" оказалось не просто: оно давало ему
казенную квартиру и основные средства к существованию. Несмотря на то, что у
него даже появилось заманчивое предложение давать частные уроки "с
квартирою, отоплением, освещением и пищею <...>, препятствий к
университетским занятиям не будет",[85] Нечаев училища не покинул. Быть
может, потому, что на Захарьевской улице, в доме, где Сергею предоставлялась
казенная квартира из трех комнат, он поселил у себя Евлампия Аметистова[86]
и жизнь перестала казаться такой одинокой, появился план проникновения в
студенческие кружки.
Вслед за выстрелом Каракозова в кресле министра народного просвещения
оказался граф Д. А. Толстой. 13 мая 1866 года он получил рескрипт монарха,
запрещавший студенческие сходки, кассы взаимопомощи, библиотеки и
землячества.[87] Началось методичное наступление на прежние студенческие