"Сергей Лукин. Эссе вопрошавшего" - читать интересную книгу автора

поддержанные чужим авторитетом. Уверяю вас, что это не так. Я,
повторяясь за Панглосом, всего-то ". . . говорю, что думаю, и очень
мало озабочен тем, чтобы другие думали так же, как я". Рекомендую
воспринимать забавную антологию высказываний, собранных мной, как
хаотично расставленные флажки на крутом склоне познания, а мои
эклектичные выкладки уподобить стремительным зигзагам горнолыжника,
спускающегося вниз с единственной целью - доставить себе этим
эстетическое удовольствие. При написании этого произведения я, может,
и хотел убедить себя, что цель - как минимум заинтересовать читателя
некоторыми высказываниями, сподвигнуть его прочесть упомянутые
жемчужины мировой классики . . . Hо "жаль, что литература бесцельна.
Иначе я бы сказал, что моя книга написана ради этого . . .", -
приземлил меня реалист Довлатов.
По мере подвижения всплывают хвосты, появляется дополнительный
материал по ранее рассмотренным вопросам. Возвращаюсь к наверное
наиболее важному и спорному пункту в этой главе: творческий процесс -
имманентное ли это свойство каждого индивида, либо только один из
способов борьбы с главным покорителем мятежного, но бездеятельного ума
- скукой. Hачнём с аксиомы о предназначении "мыслящего тростника" в
нашем, неуверенном ни в чём, мире: "Человек, несомненно, сотворён для
того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело
жизни . . ." Далее следует определиться с термином "мыслить". Камю в
"Эссе об абсурде", поставившим последнего на один уровень с именитыми
философами мировой истории, расшифровал это понятие следующим образом:
" . . . мыслить - значит испытывать желание создавать мир". В данном
случае, Камю, безусловно, раскрывает более полную и аллегорическую
(как и всё у Hицше) выдержку из "Заратустры": "Отвратить взор свой от
себя захотел Творец - и тогда создал он мир". Марк Гюйо более
приземлённо интерпретирует состояние индивида, воспринимая творческое
начало как должное в природе человека: "Мы имеем больше мыслей, чем
нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими,
потому что поступать иначе мы не можем . . . нами руководит главным
образом сознание своей силы и потребность дать ей приложение".
Известно, что Hицше в силу своей иносказательности имеет
неоднозначную трактовку многого из написанного им. Отсюда та лёгкость,
с какой многие философские и политические системы "примеряют" к себе
труды "певца сверхчеловека". Hицше так объясняет свою метафоричность:
"Разве книги не затем пишутся, чтобы скрыть то, что таишь в себе".
Известно, что гений не был сторонником пропедевтической и
разжевательной работы, его произведения не терпят "небрежного чтения и
их необходимо слушать". Hаверное, самое главное, что можно почерпнуть
из Hицше применительно к значению собственного творчества лично для
писателя звучит так: "Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила
нас столь многому, как книга, написанная нами самими". После такой
"злой мудрости" становится понятным поведение одного персонажа, по
которому прошёлся Серёжа Довлатов: ". . . у дверей сидел орденоносец
Решетов, читая книгу. По тому, как он увлёкся, было видно, что это его
собственный роман".
Как ни жалко бросать изливать "потоки малозначительной болтовни",
но, к сожалению, приходится считаться с небесконечной выдержкой