"А.Ф.Лосев. Поздние века ("История античной эстетики" #7, книга 1) " - читать интересную книгу автора

самостоятельно трактует только проблему отличия духовного от телесного,
повторяя во всем прочем Плотина. Зато у него гораздо больше, чем у Плотина,
интереса к практической философии, которую он понимает как учение о
добродетелях политических (метриопатия), катартических (апатия, очищение от
аффектов ради уподобления богу), душевных (обращение к уму) и
парадейгматических (когда ум становится образцом для всей духовной жизни).
Порфирий признает также и мистическую практику, включая астрологию и вообще
мантику и теургию.
б) Нужно, однако, учитывать известную сложность в оценке Порфирием этой
практической мистической области. С одной стороны, в отличие от Плотина, он
придает огромное значение всей этой области, защищая и оправдывая ее во
многих сочинениях. Но, с другой стороны, до нас дошло небольшое письмо
Порфирия к египетскому жрецу Анебону, в котором он ставит длинный ряд
вопросов о возможности и эффективности мантики и теургии и которое обычно не
оценивается должным образом у историков философии. По-видимому, Порфирий
оценивал всю эту область как известную ступень в человеческом развитии,
оставляя ее для необразованных масс, либо рассматривал как предварительную
ступень для философского умозрения. Сам же для себя и для подобных себе
Порфирий все-таки оставлял путь чистого умозрения, подчиняя все религиозные
обряды и всю практическую мораль чисто духовному восхождению. По крайней
мере Августин (De civ. d.) во многих местах X кн. говорит о трактате
Порфирия "Восхождение души", где проповедовался этот двойной путь - чистое
умозрение для философов и теургия для толпы. Тут он едва ли уходил от
Плотина далеко. С Плотином он сходился также и в учении о вечности мира,
которое он выводил из платоновского "Тимея" вместе с Древней Академией,
вопреки многочисленным платоникам I-II вв. н.э. и прежде всего Плутарху и
Аттику.
в) Евнапий (456, 44 - 457, 3 Boisson.) хвалит язык Порфирия за простоту
и понятность, противопоставляя его сложности и трудности языка Плотина.
Порфирий будто бы делал более ясным то, что у Плотина было неясно и трудно.
Это можно вполне допустить вместе с Евнапием на основании оставшихся текстов
Порфирия. Во всяком случае его язык гораздо чище, чем у Плотина, и близок к
языку аттикистов его времени. Что же касается, так сказать, внутреннего
стиля его сочинений, то здесь весьма заметна, опять-таки в отличие от
Плотина, большая перипатетическая выучка, сказавшаяся, впрочем, не столько в
сложных дефинициях и дистинкциях, сколько в общем естественнонаучном,
грамматически-филологическом и формально-логическом направлении его
мышления. Тут он резко расходится и с Плотином и со всем последующим
малоазиатским неоплатонизмом, который прославился именно своей научностью и
комментаторством. Таким образом, Порфирий в наших глазах до некоторой
степени двоится, потому что в отношении мантики и теургии он есть переходное
звено от римского неоплатонизма к малоазиатскому, а в отношении интереса к
специально научным дисциплинам и комментаторству он перекликается с
возникшим через 200 лет афинско-александрийским неоплатонизмом.
г) В заключение этого краткого обзора общего содержания сочинений
Порфирия можно сказать, что если не гоняться за историческими деталями и за
новейшими методами понимания Порфирия, то предложенный у нас сейчас обзор
содержания можно считать вполне достаточным. Однако в последние десятилетия
общенаучная позиция оценки Порфирия учитывает многое такое, что раньше
оставалось в тени и делало всю эту картину творчества Порфирия в