"А.Ф.Лосев. Поздний эллинизм ("История античной эстетики" #6) " - читать интересную книгу автора

умозрением) тоже вполне налична в позднейшем неопифагореизме. Однако сам
собой возникает вопрос и о специфике позднейшего неопифагореизма. Частично
мы на нее уже не раз указывали, и сейчас остается только точно ее
формулировать.
б) Во-первых, если в древнем пифагорействе и намечалось различение идеи
как оформленного числа и материи как абсолютной бесформенности, то в
позднейшем учении эта концепция была выдвинута на первый план, подвергнута
логической рефлексии вместо прежних интуитивных подходов, и платонизм тут
сказался вплоть до буквальных пересказов платоновского "Тимея".
Во-вторых, позднейшие пифагорейцы не оставались при резком разрыве идеи
и материи. Этого разрыва, правда, не было и у самих Платона и Аристотеля,
которые при помощи диалектики довольно виртуозно преодолевали эту
принципиальную антитезу. Но у пифагорейцев проскальзывал совершенно другой
метод преодоления данной антитезы, а именно метод стоический, который
трактовал об эманации идеи в область материи и об обратном восхождении
материи к идее. У стоиков это было огромным достижением в сравнении с
платоно-аристотелевской диалектикой противоположностей, поскольку между
идеей и материей у них устанавливался единый и непрерывный переход.
Неопифагорейцы, несомненно, использовали эту идеально-материальную
непрерывность. Но в их эпоху, когда человеческий субъект особенно напряженно
чувствовал свою самобытность, оставаться при такой сплошной
идеально-материальной текучести уже было невозможно. Неопифагорейцы
преодолевали эту идеально-материальную текучесть своим учением о
структурно-числовой расчлененности бытия. Это до некоторой степени сохраняло
самостоятельность как идеи, так и материи, несмотря на их сплошной и
непрерывный взаимный переход.
Но чувствуется, что вовсе не такой раздельности бытия хотелось бы
пифагорейцам. Тут, как и в других философско-эстетических областях, им не
хватало концепции полного тождества субъекта и объекта, которое ярче всего
могло бы сказаться в учении о личности. Однако это учение, которого так
жаждали неопифагорейцы, фактически у них отсутствовало. Они еще не прошли
через персонализм Филона Александрийского и тем самым еще не могли сплошным
и привольным потоком влиться в неоплатонизм, как вливались в него Платон и
Аристотель, мыслители гораздо более абстрактного характера. Однако подобного
рода идеологическая ситуация Бела еще к другим и тоже очень важным
особенностям неопифагорейства.
в) Именно, несмотря на всю жажду синкретизма в этот напряженнейший
период философско-эстетических исканий на рубеже двух эр летосчисления, у
неопифагорейцев почти всегда получалось так, что этот синкретизм нигде не
находил для себя целостного выражения, но всегда выражался более или менее
односторонне. Оно и понятно: ведь вся эта эпоха отличалась стремлением
преодолеть начально-эллинистический дуализм путем субстанциального слияния
субъекта и объекта; а как раз этой-то субстанциализации и не получалось у
неопифагорейцев, которые заменяли ее только попытками непрерывных
взаимопереходов, трактуемых к тому же почти исключительно при помощи
структурно-числовых методов. Те фактические материалы, которые дают о себе
знать в неопифагорейских источниках, рисуют нам неопифагорейство то как
чистейший платонизм, в котором иной раз даже трудно находить какую-нибудь
неопифагорейскую специфику; то как аристотелевскую чуткость к эйдетическому
оформлению отдельных объектов, субъектов и их взаимосвязи; то как