"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

содержание социального духа, подобно тому, как это последнее вмещает в себя
все мыслимое здесь абсолютное содержание. Римская государственность содержит
свой первопринцип в самой же себе, подобно тому, как аристотелевский Ум не
имеет над собой ровно никакого Единого, которое не было бы его абстрактным
придатком и обладало бы вполне самостоятельной субстанцией. И если римская
государственность перешла потом к цезаризму, то тут-то и сказался римский
имманентизм: вся мистика цезаризма была здесь не чем иным, как мистикой
именно этой самой чистой и безличной государственности. Однако точно так же
и отдельная личность, подчиненная этой отвлеченной государственности, не
имеет ее над собою ни в качестве трансцендентного Рока наподобие восточных
деспотий, ни в качестве живой личности византийского царя, ни в качестве
бюрократической машины западноевропейского абсолютизма. Эта
государственность вполне соизмерима с живым содержанием личности и отвечает
ее субъективным потребностям, будучи имманентным ее достоянием и как бы
изнутри зримой индивидуальной необходимостью. Но в чем же состоит этот
имманентизм по его содержанию? Что тут мы имеем дело с абсолютным, об этом
уже говорилось выше. Римское чувство социальности есть прежде всего чувство
дисциплины, формального повиновения, юридического всеопределения. Отдельной
личности здесь яснее всего и понятнее всего - подчиняться, не иметь своего
содержания, быть вещью в руках социального абсолюта и коллектива. Юлий
Цезарь постоянно повторял, как сообщают Цицерон (De off. III 82) и Светоний
(Caes. 30), стихи Еврипида (Phoen. 524 сл.):
Если уже право нарушить, то ради господства.
А в остальном надлежит соблюдать справедливость.
Но в том, что понятно отдельной личности и что ей в Риме имманентно, мы
находим и другое. Ведь Рим - это торжество катафатизма, это - смерть всякой
апофатики. Что это значит? Если абсолютистская сторона, воплощаясь в сфере
личности, создает идолопоклонство перед дисциплиной, то катафатизм,
воплощаясь там же, создает ту же самую чувственно-вещественную
множественность, которая в объективном бытии была причиной невозможности
апофатических форм. Другими словами, римский абсолютизм, подчиняя личность
безусловной формальной дисциплине, в то же время не только оставляет за нею
значительную свободу внутреннего самоустроения, но даже определенно требует
известной чувственной пестроты во внутренней структуре духа. Римское право
очень хорошо уживается с чувственной настроенностью субъекта, что потом, в
католицизме, дает удивительное объединение формально-юридических теорий
спасения и оправдания с мистикой чувственных видений и переживаний у
подвижников и святых. Только на поверхностный взгляд эти вещи противоречат
одна другой. Ближайшее же изучение предмета показывает, что в римском
юридическом формализме и свободе мистической чувственности - один и тот же
внутренний корень; это - абсолютизм катафатически данной социальности.
Аристотелевская философия для римского сознания есть только предел, до
которого доходит тут самосознание. Оно и обязательно как предел. Фактически
вовсе не обязательно наличие этого предела решительно во всех точках
исторического развития. Античный Рим жил не аристотелизмом, но, как типично
эллинистическая эпоха, - г стоицизмом, эпикурейством и скептицизмом.
Классический Рим, это - стоицизм. Немного позже сюда проникают эпикурейство,
скептицизм, эклектизм. Все это максимально отвечает потребностям римского
самосознания.
в) Классический римский идеал, разделяя общую судьбу античной идеи в ее