"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

специальном преломлении, несет, в таком же преломлении, и все ее основные
свойства. Римское сознание чувствует в своем социальном бытии такой же
объективизм, вечность и неразрушимость. Это социальное бытие - огромно, но в
то же время благоустроено. Это - социальный космос. Римская магистратура и
римские наместники в провинции действовали не хуже космически-музыкальных
сфер у пифагорейцев. Греческий идеал созерцателен, поскольку он возникает из
интуиции прекрасного живого человеческого тела. Перенесенный на почву
социально-скульптурных интуиции, основанных на позиции абстрактной
единичности, этот идеал становится гораздо более практическим и
психологическим. Рим ужасно психологистичен, и это - при догмате
юридического абсолютизма! И тут нет ровно ничего удивительного.
Юриспруденция возникает из тех же функций изолированного субъекта, что и
психологизм. Последний есть только нечто более широкое, не просто
узкорассудочное. Источник же того и другого совершенно один и тот же -
абстрактная единичность обособленного субъекта.
Психологизм и субъективизм, вообще говоря, не спасают от холодности.
Религия Диониса, как мы не раз указывали, есть самый настоящий экстаз, но в
нем нет ничего интимно-человеческого, нет личности, а скорее какой-то
звериный холод и безличие. Не делается и Рим интимнее от своего психологизма
и субъективизма. Поскольку социальное дано здесь в своей природной
связанности, то и покоящееся на его лоне личное, формально ставшее
субъективным, не стало от этого теплее и интимнее. Римские лирики рисуют в
разных видах любовь, сводя ее на сексуальный акт. И - в этом нельзя не
видеть абстракции, самостоятельно выделяющей из сферы духа то, что, в
порядке естественной диалектической иерархии, способно занимать только
подчиненное и служебное положение. Любовь у римских поэтов, как правило,
порнографична. В значительной мере порнографична и вся римская поэзия. Это,
конечно, "интимнее", "теплее", "человечнее" строгого классического идеала,
как всегда думали пошляки и мещане всех времен и народов. Но эта римская
интимность и теплота, на наш теперешний вкус, холодная и скучная, пустая. В
порнографии не интимность и теплота, а скорее какая-то жесткость, какая-то
духовная корявость. В ней всегда что-то дерет против шерсти и всегда есть
что-то разочаровывающее, что-то не выполнившее своих обещаний, пустое.
Римский идеал, - мы бы сказали пустой, - не обязательно в осудительном
смысле, но во всяком случае в смысле отсутствия содержательно-личностных
установок. Римская социальность - просторна, даже огромна, и в этом смысле
она свободна, благородна, в ней есть размах и ширь, что так резко бросается
в глаза после греческого партикуляризма и социально-политической миниатюры.
Риму идет быть всесветным владыкой. Но в этих социальных просторах - пусто,
скучно; в них некуда деться, в них никого нет, в них не к кому обратиться.
Римский идеал хранит в себе некую прекрасную отвлеченность, тот античный
холодок и духовную пассивность, которую мы так часто наблюдаем и в греческой
литературе. Но только в Греции мы находили это на индивидуальных статуях или
на статуе космоса, здесь же это дано на статуе всемирного социального бытия.
В этом смысле от римского классического идеала веет гордым
благородством, независимостью, какой-то специфической незаинтересованностью.
Сколько сил положили римляне на завоевание мира и какие потопы крови были
пролиты для создания Римской империи! Но это - как в дионисийском экстазе.
Оседающая лава экспансионизма дает из себя растение печальной и тихой
красоты. Рим - печален, как и все античное. Этот буйный, развратный,