"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

Но отсюда сейчас же появляются и весьма ощутимые конкретные формы этого
римского самосознания.

3. Тождество социального и вещественного.
а) Прежде всего, что это значит - ощущать социальное как природное, или
вещественное, и вещественное как социальное? Вспомним, как мы рассуждали в
отношении греческой пластики духа. Мы говорили так. Если идея дана здесь не
абсолютно, а в меру своей материальности, то она здесь как бы размыта,
обезличена материей, схематизирована ею, расхоложена, формализована; и это
безличие, эту холодность мы ощущали в самых страстных экстазах Диониса, в
самых патетических пунктах платоновского учения об идеях, не говоря уже о
прочих явлениях эллинского духа. То же самое мы должны сказать и о римской
социальной идее. Эта социальность ощущается здесь безлично, формализованно;
она в своей последней онтологической глубине схематична, рационалистична; в
ней нет личностных глубин, нет теплоты человеческих чувств, того живого и
алогического корня, который уходит в неведомую, хотя и родную, интимную
глубину человеческой души. Римская социальность в этом смысле холодна и
схематична. В ней тоже никого нет. И это не только в эпоху республиканского
универсализма. Даже императорский Рим не знает такой полной и цельной
личности; его цезаризм холоден, рассудочен, схематичен, он не имеет опыта
интимных глубин личности. В этом смысле Цезарь так же холоден, как Брут и
Кассий, и Октавиан так же статуарно-схематичен и безлично прекрасен, как
стародавние Дискоболы и Апоксиомены.
Уже одного такого грандиозного и всемирно-исторического явления, как
римское право, вполне достаточно для того, чтобы подтвердить эту
характеристику римского чувства социальной жизни. На свете не было другого
права, которое бы так превратило живые человеческие отношения в голое
вычисление, в алгебру; и чтобы создать эту рационалистическую громаду, нужны
были века пластического, то есть схематического, ощущения социальной жизни.
Только всенародный опыт безличной социальности так рассудочно и с такой
беспощадной, свирепой, с такой нечеловеческой логикой мог воспроизвести
живое общение личностей в виде схем, в виде самоочевидных выводов, в образе
математически точно решаемых алгебраических уравнений, в виде римской
юриспруденции или римской военной науки, получивших с тех пор мировое
значение вплоть до настоящего времени.
Однако можно и не говорить о римском праве. Примат отвлеченного
социального бытия мы чувствуем на каждом шагу в римской истории, у римских
государственных и общественных деятелей. Разве не охватывает нас это смутное
ощущение римского социального духа, когда мы читаем, как во время войны с
латинами консул Тит Манлий Торкват казнил собственного сына за нарушение
дисциплины, как другой консул, Публий Деций Мус, сам обрек себя на смерть
ради торжества своего войска, или когда мы вникаем в монолитный образ Катона
Старшего с его "ceterum censeo" [2] или Катона Младшего, кончающего
самоубийством после падения республики, равно как и Марка Юния Брута, также
не перенесшего конца республики, или, наконец, того же самого Цезаря с его
тончайшей полководческой и политической как интуицией, так и наукой, не
только доставившими ему Галлию и Египет, но и обеспечившими Фарсальскую
победу, то есть императорское единодержавие? Все эти гениальные прекрасные
холодные образы полководцев, политиков, социальных реформаторов, которыми
блещет и республиканский и императорский Рим, все эти бесчисленные большие и