"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

2. Исходный пункт римского ощущения жизни и красоты
Римское чувство жизни впервые начинает бить в глаза с развитием римской
всемирно-завоевательной политики, ареной действия которой является
эллинистическая эпоха, то есть эпоха все той же абстрактной человеческой
единичности. Это - исходный пункт. Уже на примере трех раннеэллинистических
школ мы могли прекрасно наблюдать результаты этой абстрактной единичности в
смысле видения открывающейся здесь объективной действительности. Если
имеется острое чувство собственной изолированной личности, то, в условиях
последовательного субъективизма, все личное, то есть все разумное и волевое,
отрывается от бытия и противопоставляется ему, а, становясь единственным
утверждением сущего, в системе цельного бытия оно оказывается уже не просто
покоящимся в своем самодовлении, но властвующим, единственно властвующим, в
то время как все внешнее ему формально подчиняется. Вспомним наиболее яркие
в этом отношении философские идеи - провиденциализм и телеологию. Когда
объективно-сущим оказывается социальное, то, в условиях абстрактной
единичности, оно тоже расслаивается из единосовокупного самодовления в
двуплановую субординацию: один план мыслится в нем властвующим и другой
план - подвластным. Так римское чувство жизни начинается с некоего инстинкта
онтологического всемирного господства, коренящегося одинаково и в глубине
самого римского духа, и в последних изгибах вообще эллинистического
сознания.
Однако, чтобы исходный пункт римского чувства жизни и красоты был
формулирован у нас вполне точно, надо принять во внимание и общеантичную
природу римского духа. Это, правда, не есть его специфика, но - только
вместе с римским духом указанное выше онтологическое универсальное
господство получает свое вполне ясное значение. Именно - античность, как мы
знаем, возникает из чувства глубины скульптурного или, вообще говоря,
пластического сознания. Римское чувство социального бытия тоже вполне
отличается этим признаком. Подобно тому как греки созерцают идею в меру ее
материальности, а материю - в меру ее идеальности, так и римляне ощущают
свое социальное бытие лишь в меру его природности, а бытие природное - лишь
в меру его социальности. У греков пластика возникает на основе слияния
идеально-личного с природным, у римлян сливается идеально-социальное с
природным; и - возникает у них не пластика живого человеческого тела, но -
пластика живого социального организма. Классический идеал, как мы хорошо
знаем, весь состоит из этого сплошного взаимобезразличия идеи и материи, или
духа природы; он не знает ни чистого духа как абсолютной идеи, ни чистой
материи как абсолютной вещественности; потому этот идеал и скульптурен.
Римляне понимают этот классический идеал в отношении к бытию социальному.
Едва ли нужно напоминать о том, что речь тут может идти не об абсолютном
разделении Греции и Рима, но только о разделении в смысле преобладающего
мотива. Универсального чувства социальности греки вполне вкусили в эпоху
эллинизма, так же как и римляне живейшим образом восприняли пластику греков.
Но при всех взаимовлияниях и фактической размытости границ (в истории все
границы всегда размыты) греки и римляне по идее, несомненно, противостоят
соответственно как пластика индивидуального человеческого тела и пластика
социального, исторического организма.
Итак, исходный пункт римского ощущения жизни и красоты есть инстинкт
онтологического универсализма, возникающий в сфере пластически понимаемого
социального бытия.