"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

раннеэллинистические школы философии уже научили нас той имманентистской
трактовке природы и космоса, которая здесь возможна. Но ведь позиция
абстрактной единичности этим совсем не исчерпывается. Субъекту, пожелавшему
изолироваться и превратиться в абстрактную человеческую единичность,
открывается не только чувственный мир в соответствующем освещении. Ему
должен также специально открываться в мир таких объектов, которые
противостоят не только его уму или отдельным изолированным функциям, но и
ему самому, взятому вне всяких изолированных функций, ему как личности, как
цельному субъекту. В таком случае ему противостоят уже не чувственные вещи,
но другие личности, и не астрономический космос, но бытие социальное,
социальный и исторический космос. Это социальное бытие ведь тоже должно
получить какую-то специфическую структуру, зависящую от общей позиции
абстрактной человеческой единичности, так же, как и стоический или
эпикурейский космос совсем не тот, что космос Гераклита и Демокрита. И вот
тут-то и появляется Рим, римское чувство жизни. Рим, правда, есть не только
эта позиция абстрактной человеческой единичности. Это - эллинистический Рим.
Но поскольку, со времени своего выхода на мировую арену, Рим вообще стал
играть доминирующую роль в античной культуре, постольку он вместил в себя и
последующую эпоху возврата на прежнюю позицию абстрактной всеобщности
периода классики. И наконец, поскольку этот возврат уже не мог быть простым
повторением старого, то Рим, именно Рим привел античную культуру к той, уже
спекулятивной, конкретности, которая была слиянием старого надчеловеческого
всеобщего с преодоленной человеческой единичностью. Ведь именно Цицерон,
Сенека и Плутарх, граждане великого Рима, вместе с такими же платониками
I-II вв. н.э. вели эллинистический стоицизм к цезаристскому неоплатонизму.
Правда, в том историческом разделе, который приходится на ранний эллинизм,
действовали не римляне, а греки. Однако мы уже указывали на греческую
неспособность к мировому великодержавному объединению, и Александр
Македонский был не столько образом некоей культуры, сколько ее прообразом
или моделью. Но уже в позднем эллинизме (I-VI вв. н.э.) римский опыт
чувствуется гораздо ярче и глубже. И это не только потому, что значительная
часть привлеченных здесь нами авторов оказалась римлянами. Если взять и
греков, создававших в то время научное искусствознание и вообще рациональную
науку, то и здесь уже не может не чувствоваться веяние какой-то
приближающейся громады, в которой рационализм, выдвигаемый социально,
является не внешним придатком, а коренной и внутренней стихией. Наконец, то,
что обычно называют императорской эпохой, еще ближе подводит нас к римскому
чувству жизни и красоты. Императорский Рим осознает свое глубочайшее
назначение, состоящее в том, чтобы объединить и синтезировать мир. Нигде
иначе, как именно в нем самом, в Риме, Плотин создал в III в. н.э. свое
замечательное здание цезаристской эстетики. Другие неоплатоники действовали
не в Риме. Но это и неважно. Они все-таки действовали в той же Римской
империи.
Так Рим набрасывается на Грецию в период абстрактной единичности ее
культуры, наполняя последнюю новым и небывалым содержанием, и ведет эту
культуру в союзе со всем ее удивительным прошлым к последнему выявлению и к
последней высоте, к последнему универсализму. Таково формальное место Рима в
системе истории античной эстетики. В чем же заключается существо римской
эстетики?