"А.Ф.Лосев. Эллинистически-римская эстетика I-II веков ("История античной эстетики" #5, книга 2) " - читать интересную книгу автора

сумели это, столь распространенное в истории человечества наслаждение
художественно выразить и лишить его того ханжества, которым оно обычно
прикрывается. Оттого римский цирк и амфитеатр и получили такое грандиозное
значение в истории римского духа, оставивши после себя громкую славу на все
времена человеческой истории.
Другое дело - значение гладиаторских боев и травли зверей по существу.
Что это есть именно эстетика, что тут функционирует именно эстетическое
сознание, это едва ли кто-нибудь станет опровергать. Тут есть настоящее
"незаинтересованное" наслаждение предметом и, если хотите, - прямо по
Канту - подлинная "формальная целесообразность без цели". Далее, это
эстетическое сознание имеет своим предметом не отъединенное, изолированное и
нейтральное отвлеченное бытие искусства, но самое жизнь. Тут не обманным
образом убивают, а убивают самым настоящим образом, всерьез проливают кровь
я лишают людей жизни. Следовательно, это не просто эстетическое сознание, но
именно античное эстетическое сознание, которое, как мы знаем, предметы жизни
ставит гораздо выше предметов искусства. Далее, эти предметы жизни даны
здесь не в виде судьбы отдельного человека и тем более не в виде истории его
реальных переживаний, а в виде физической борьбы людей, в виде их
животно-естественного состояния. Поскольку речь тут идет о людях и их
борьбе, мы имеем нечто социальное. Поскольку же речь идет именно о
физической борьбе человека и животных, мы имеем здесь социальное бытие в
аспекте его природной данности, то есть нечто неисторическое,
антиисторическое. Гладиаторские бои и травля зверей в Риме - это
великолепный пример и первообраз бытия социального, которое в то же время
оказывается и антиисторическим. Тут вскрывается глубочайшая сущность
античного чувства истории вообще. Так как античность живет не чистым духом,
но духом в его природной данности, духом на стадии онтологической
срастворенности с материей, она не знает опыта личности; следовательно, она
не знает и чистого опыта социальности; ее социальность всегда отягощена
вещественно, всегда неисторична. Римский цирк и римский амфитеатр как раз и
есть такое эстетическое сознание и такой художественный образ, который
возник из опыта жизни, социальной и антиисторической одновременно.
Но еще и потому вся эта сфера является подлинно римской художественной
сферой, что она с предельной ясностью и выразительностью показывает, как
юридический абсолютизм синтезируется в Риме с чувственной пестротой и
внутренней чувственной экзальтацией. Когда мы выше выводили этот синтез из
самой глубины римского духа и облекали его в форму диалектической
необходимости, это могло казаться слишком отвлеченным постулатом и часто
кажется вообще чем-то невероятным. Теперь вы видите сами: императорский Рим,
это - страна полного и настоящего абсолютизма, это - царство какой-то
государственной мистики, перед которой отдельный индивидуум - просто не
существует, он - только винтик в этой вселенской машине, имеющий значение
только лишь в меру своей приспособленности к этому мировому целому; и при
всем том вы видите, какой экзальтацией, каким энтузиазмом, какой истерией,
сладострастной чувственностью и упоением захватывается его дух - по воле
того же самого мирового абсолютистского правительства. Тайна этого синтеза
абсолютизма с экзальтацией - в римском чувстве жизни и красоты, которое
знает социальное только на стадии природного и которое знает социальное
только на стадии человечески-имманентного. Потом не удивляйтесь, когда
католический Рим в своих подвижниках тоже объединит абсолютное (хотя и