"А.Ф.Лосев. Аристотель и поздняя классика ("История античной эстетики" #4) " - читать интересную книгу автора

структурно-пропорциональным единством.
Эйдос у Платона и Аристотеля - это есть видимая сущность вещи или, так
сказать, лик вещи. И вот оказывается, что этот лик вещи есть не только нечто
единораздельное, но и сама индивидуальность вещи, раздельность которой уже
отходит на второй план. Здесь выступает на первое место именно то
эйдетическое единство, которое не сводится ни на единство сплошной текучести
данной вещи, ни на объединение ее свойств и качеств, ни просто на наши
логические процессы обобщения. Уже тут становится трудным отличать концепции
Платона от Аристотеля. Ведь Платон свое Единое как раз и ввел с той целью,
чтобы сохранить единство эйдосов, но Платон взял все вообще эйдосы, которые
когда-либо существовали, существуют или будут существовать, и захотел
сформулировать этот общий принцип единства мира в виде именно такого общего
и неделимого их единства. Это тоже есть эйдос, который и самим Платоном
обозначается как Идея Блага. Следовательно, если бы и Аристотель также
собрал все свои мировые эйдосы в единое целое и задался вопросом о
возникающей из них всеобщей индивидуальности, то и ему пришлось бы говорить
об этом эйдосе, или идее, которая вне всех отдельных составляющих ее частей
и моментов. Называть ли такое Единое "сущностью" или не называть, это уже
вопрос только терминологический. Кстати сказать, как мы хорошо знаем, и сам
Платон считает свое Единое тоже выше всякой сущности (R. Р. VI 509 b).
Поэтому в конце концов оказывается чрезвычайно трудно формулировать
разницу между Платоном и Аристотелем в этой проблеме единства. С
уверенностью можно сказать только то, что Платона, как диалектически
мыслящего философа, нисколько не страшит никакое единство
противоположностей; и потому когда в его Едином совпадают и снимаются все
различия вещей, то это для Платона не только не страшно, но, наоборот,
весьма желательно. Ведь и всякое дерево только потому мы называем именно
деревом, что уже отвлеклись от всех составляющих его свойств и взяли их в
полном и нераздельном единстве. Производя такую же операцию и над всеми теми
свойствами и качествами, которые принадлежат отдельным вещам мира и самому
миру, взятому в целом, мы тоже приходим к некоей общей индивидуальности
мира, о раздельности которой уже нельзя говорить без грозящей тут же нам
опасности утерять самое слово "мир" и кроющееся под ним понятие мира.
Другими словами, Аристотель больше преследует цели детализации и погружается
в описание этих деталей, что и заставляет его возражать против такой "идеи"
или "эйдоса", которые выше всяких деталей, то есть против платоновского
Единого. Никакого другого различия с Платоном, кроме этого общего
дистинктивно-дескриптивного метода, усмотреть совершенно невозможно.
Еще интереснее в этом отношении то, что мы назвали у Аристотеля
структурно-пропорциональным единством. Здесь важны два обстоятельства.
Во-первых, выдвигаемый здесь у Аристотеля на первый план принцип
пропорциональности, или, говоря вообще, отношения, еще ближе подходит к
платоновскому Единому, которое как раз и является у Платона объединением
всех отношений, царящих в бытии. Второе обстоятельство, для нас как раз
очень важное, это то, что структурность и пропорциональность отнесены здесь
к самой высокой сфере бытия, что всем бытием управляет некая единая
закономерность, создавая повсюду структурную определенность и
пропорциональное соотношение частей и целого. Другими словами,
онтологическая эстетика Аристотеля начинается уже здесь, на самой высокой
ступени бытия, которую он именует одинаково и как "единое" и как "бытие".