"Василий Логинов. Шаговая улица (триптих с прелюдиями, фугами и кодой) " - читать интересную книгу автора

на излете самого высокого своего тона вдруг тупо хлопнула местами полысевшей
дерматиновой обивкой о потеками потемневший косяк.
"Сегодня самый тот день. Сегодня - первое сентября..." - Игорь-Егор
стоял на трехступенчатом бесперильном крыльце и утро, также как и табачный
дурман изнутри, снаружи, минуя преграды одежды, обволокло его вязким коконом
тишины. Так резко, бездарно и безнадежно на его памяти лето еще никогда не
проваливалось в осень.
Беззвучно было все полуживое, живое и неживое: как бы
недоремонтированная культя голубя, все еще бесцельными затухающими кругами
затиравшая следы кровавой встречи на редко крупчатом снегу, успевшие
пригладиться и приаккуратиться в цвет двору серо-пепельные вороны с толстыми
лакированными заточками клювов, нацеленными наперевес в сторону неожиданно
появившегося человека, ветхий, пунктирно сгнивший забор, на котором они
сидели крыло к крылу, сам двор, убранный ранним сухопарым снегом и
приукрашенный орденами канализационных люков с планками, орнаментированными
птичьими следами, сам дом с заголенными темнеющими окнами-входами в
квадратные артерии, гулкие и пока пустые, ведущие к мифическому сердцу
уюта, - все, что могло стать источником, способным звуком нарушить
затянувшуюся паузу, молчало в тот миг.
"Да-да, сегодня первое сентября. Сегодня у меня Аида", - Игорь-Егор
затянулся еще раз, опять напрасно тщась повторить то первородное, сладкое
ощущение первой затяжки, и выкинул окурок в полсигареты по направлению к
калитке, венчавшей своим дырчато-решетчатым телом продолговатый двор. От
резкого движения полы его широкого светло-бежевого плаща побежали полосами
морщин, а вороны, все еще сидевшие на заборе, взбрыкнули по-лошадиному, но
крыльями, и не улетели, лишь сильней и явственней напряглись слежением за
человеком.
А человек направился к металлической калитке, повернул оранжевеющий
язвами коррозии вечный ключ в замке, присосавшимся разнокалиберными
проушинами к крайней плоти забора, и под пронзительный звуковой стриптиз
петель вышел со двора.
На улице, окаймленной кривовато-волосатой травой, шизоидной своими
поворотами тропинкой, полуобросшими обрубками тополей и разносклоняемыми
нестругаными досками соседских заборов, среди по-сентябрски редких кучек
опавшей листвы, воплощением кое-где еще не лишившегося своей девственности
ночного снега, стоял белоснежный автомобиль представительского класса марки
"линкольн". Он был длинен своей красотой в профиль, очень длинен, почти так
же длинен, как бесконечная лента Мебиуса, если бы не резко обрубленная сзади
крыша, полукружья полускрытых турецких башмаков-колес, двойных сзади, и
размашистый фломастерный пунктир серии затемненных боковых окон, вносивших
приятную для глаза законченность в, казалось бы, пролонгированную вечностью
бездну красоты белой машины. Стоящий рядом с этим автошедевром шофер в
темно-красном пиджаке, при темно-синем галстуке, окантованным пространством
голубой сорочки до пиджачных бортов, в широких мешкообразных черных брюках,
аккуратно коротко стриженный и в тонкой золотой оправы очках, сверкнув
белоснежными идеальными зубами, баритоном поздоровался с Игорем-Егором,
хозяином.
- Паша, привет! Сегодня первое, давай на Шаговую улицу, в тридцать
девятую, - не стремясь к затягиванию начала движения, однако и не упуская
возможности, лишний раз медленным погружением насладиться почти женским