"Михаил Литов. Узкий путь " - читать интересную книгу автора

делает, и впрямь исполнено значения, самобытно. Но талантливым, на взгляд
Сироткина, пристало называть юношу, подающего надежды, а гениальным - разве
что сурового и мудрого старца с развевающейся седой бородой и пророческим
жаром в глазах; стало быть, отец перезрел для первого и не дотянул до
второго. Случилось так, что его рассказы делают неплохую заявку на
вступление под сень литературы, а сам он как-то не вписывается, не вышел
форматом. И Сироткин усмехнулся на неудачу отца, легко объяснимую и, в
общем-то, закономерную.
Без внутреннего сопротивления, словно в свободном парении, он думал о
том, как хорошо, что не оскудела русская земля дарованиями и что даже в
безвестной глуши встречаются самобытные явления духа. В отличном
настроении, овладевшем им, сияющим центром вздымалась мечта когда-нибудь
собрать со всех углов талантливых и бедствующих, дать им все необходимое,
чтобы они без помех работали для роста духовного величия отечества. Что
это, как не еще один путь к святости? Можно быть духовидцем. Можно -
собирателем земли русской. От него зависит только одно: сделать правильный
выбор.
А отцу сказать в утешение было нечего. Рассказы хороши, да жизнь не
задалась. Поэтому Сироткин решил нежную прелесть упражнений родителя в
изящной словесности оставить как бы своим внутренним, тайным переживанием,
а в муки и сомнения его существования не вмешиваться, предоставив ему
разрешать их по собственному усмотрению. Он вернул отцу рукопись и
пренебрег его тихим вопросительным бормотанием, а вечером уехал, под
каким-то благовидным предлогом сокращая визит. В бессонном пути, трясясь на
верхней полке переполненного вагона, среди одуряющего храпа и вони, он
обдумывал и будто смаковал то удивительной обстоятельство, что в далекой
глуши, в лесах и болотах, в старом деревянном доме живет седой и крикливый
чудак, который между легкомысленными затеями пописывает неплохие рассказцы,
и этот чудак - его отец. Отступал в непроглядную бездну пространства
городишко, а Сироткин не спал, думал об отце и гордился им, горделиво и
патетически удивлялся ему.
Вряд ли кому-либо известно об этих писательских потугах, и только сыну
старик сказал в трудную минуту разлада, проговорился, чтобы защитить себя
от несправедливых, может быть, упреков. Сироткину было приятно сознавать,
что он посвящен в печальную тайну одинокого человека, затворника и
мечтателя. Вернувшись домой, он с порога окунулся в атмосферу усталости и
раздражения, виновниками которой были жена и даже дети, ради чьей сытости
он и предпринимал колоссальные усилие труда. Он почувствовал в себе
неуживчивого, бредового человека, одержимого манией свободы. Дети были еще
слишком малы, чтобы он захотел всерьез и о чем-то значительном беседовать с
ними, а Людмила, грубая мужиковатая баба с огромным отвисшим задом, внушала
отвращение, - круглая и толстая, напряженная и вечно сердитая, она
постоянно служила ему напоминанием, что под нею, как под могильной плитой,
похоронены его виды на блестящую женитьбу. Все нетерпелмвей становилось его
желание отвлечься на другую женщину. И он уже полагал, что если не сердцем,
то разумом, и в высшем смысле, отвергает возможность для себя карьеры,
любви к близким, отданной семье жизни, потому что все это, по свидетельству
опыта, сулит лишь тупики, ведет к обману или самообману. И только странная,
неясная дорога, на которую увлекает стихия чувств, внезапных порывов,
необдуманных решений, еще прельщает его, хотя это, возможно, не что иное