"Михаил Литов. Узкий путь " - читать интересную книгу автора

слушать ее. У нее не было оснований думать, что она обманывает себя и
других. Правда, слишком глубоко в собственную душу, только для того чтобы
уяснить свое отношение к Сироткину, она не проникала пытливой мыслью. А
сегодня к этим соображениям о Сироткине добавилось еще и то, что он,
пожалуй, и не мужчина вовсе. По большому, конечно, счету.
Борясь за ее симпатии, Сироткин раскрыл душу, из кожи вон лез, лишь бы
доказать, что он не хищник, не мироед, а славный малый, живая, страждущая
душа, мыслитель и мечтатель. Но все, что он высказал, сохранилось в памяти
Ксении не то горячечным бредом, не то подобием назойливого детского лепета.
У нее возникла крамольная и жестокая мысль, что в сердцевине блестящего,
сообразительного, образованного парня Сироткина кроется некая закавыка,
которая, если осторожно вскрыть ее и рассмотреть, выдает, кажется, что
достойный во всех отношениях Сироткин не слишком-то и умен. Она в
растерянности смотрела на него. Ее состояние было близко к потрясению. Ей
нужно было ущипнуть себя, проверить, что она не спит, но она не находила
сил пошевелиться. Горячая волна страха перед собственным разумом, перед его
тайной, в неизъяснимости которой рождаются столь чудовищные мысли,
прокатилась разрушительно, с воем, и после нее осталось утешительное для
Сироткина предположение, что умных людей не бывает вообще. Самой Ксении
утешаться уже было нечем.
Сироткин же думал только о своей бесспорной победе. Жизнь перешла в
стадию постоянных удач и везений, материальный успех нынче подкреплен
успехом нравственным, духовным. В то же время горечь одиночества и безверия
он сейчас ощущал даже сильнее, чем когда с жаром говорил о ней, и был готов
хладнокровно и безоглядно покончить со своим богатством, лишиться всего,
даже дома, заслужить проклятия жены и детей, - все только для того, чтобы
окончательно осознать бедственность своего положения в мире, узость
пространства и краткость времени. Ему хотелось с дикими воплями и
судорожными рыданиями кататься по асфальту смотровой площадки, между небом
и землей, разбить себе голову о камни, царапать окровавленными пальцами
сырую кору деревьев. Останавливала его суетная, смятенная, похожая на
панику невозможность забыть о жене, грубой и недалекой. Она смеялась бы,
найдя его в таком состоянии, и даже не поняла бы, что в мыслях и мечтах он
уже предал ее.
Щеки Ксении побелели, вся она как-то сузилась и заострилась; подавшись
вперед, она с трогательной беспомощностью смотрела на друга. Словно она
была уже не простой тридцатипятилетней женщиной, художницей фабрики
стальных канатов, а актрисой, переживающей жизнь как величайшую роль, а
может быть, и как трагедию. Она неуверенно прошептала:
- Но в жизни ты совсем другой... поразительная разница между твоими
словами и твоими поступками...
- Неужто? - простодушно и беспечно удивился Сироткин.
- Я допускаю, что ты говорил искренне и что твои слова способны
навести на полезные размышления... но твои поступки - и я надеюсь, ты и сам
отдаешь себе в этом отчет, - очень смахивают на поступки суетливого,
ничтожного человека...
Удар пришелся в точку, оказавшуюся весьма болезненной, о существовании
которой Сироткин не знал или забыл, введенный в заблуждение показным
миролюбием Ксении. Он обидчиво поджал губы.
- Вот как... Смахивают? Значит, я распинался тут перед тобой, а ты