"Михаил Литов. Угличское дело " - читать интересную книгу автора

и единственное, что он впрямь завоевал, это право верить, что эта
внутренняя его игра не совсем безразлична для действительности высшей. В
этом было оправдание его существования, не способного достичь совершенства.
Не может не быть идеи этого совершенства, раз он понимает, что оно
вероятно, и сейчас Павел ощущал близость этой идеи, ее витание в близости
даже жаркой, опаляющей его, настраивающей на высокий лад. А вместе с тем
достигнутое оправдание было и вопросом к Богу, тем самым прямым разговором
с ним, которого он добивался. Он, Павел, читатель книг, не стал на земле
писателем, хотя рожден им; он не пожелал стать, сознавая, что какого бы
мастерства ни достиг, совершенство все равно достигнуто не будет. И это в
сущности проблема и драма любого писателя. Павел вдруг ощутил себя
отличным, замечательным писателем, может быть, лучшим из когда-либо
существовавших на земле. Но тем мучительнее его проблема, тем ужаснее
драма. Для писателя вопрос о Боге - это вопрос, возведет ли его Бог после
смерти на более высокую ступень развития. В этом была идеальность
переживаемого паломником - он словно некоторым образом прозревал в
вероятное будущее, в возможности удивительного писательского труда,
бесконечно совершенствующегося, возводимого со ступени на ступень и
приближающегося к самому средоточию идеального. Дарует ли Бог это
постепенное, трудовое и плодотворное возвышение, вот в чем вопрос. Есть ли
такой Бог, который занимается подобными вещами?
Право верить, что ему может быть хорошо, отрадно и в таком
раздвоенном состоянии, когда наличие нужного Бога делало осмысленными всего
его усилия, знания, весь его накопленный опыт, а отсутствие превращало
самое жизнь просто в незадавшуюся попытку, жалкую трагикомедию, именно
только-то это право и взял Павел, но так ли это мало? Нет, отнюдь не мало.
Павел был доволен, тепло и уютность ощущал он, сжавшись исключительно до
собственного маленького существа, а внешнему предоставив волноваться некими
хотя бы и идеальными стихиями. Отпала нужда искать и определять свое место
в этом внешнем, ибо оно стало только воздухом, в котором строения, люди и
прочая материя, способная создавать обстоятельства, обрели статус символов
и на большее претендовать уже не могли.
Думая, что теперь ему куда легче дышится и что остаток жизни он
минует с необычайным чувством собственного достоинства, Павел уже взглянул
на Лавру без предельных ожиданий чуда и каких-либо внезапных перемен. Он
понял, что Лавра и есть вершина красоты, духа, мистики, всего, что только
можно достичь в земных условиях, по крайней мере, в русских условиях. Он
никогда не напишет книги лучшей Лавры, но пока и не написал ничего равного
Лавре. Следовательно, он и себя, отпущенное ему, еще не превзошел и ему
есть еще, к чему стремиться. Усмехаясь, Павел размышлял, насколько
обоснованно, осуществимо и необходимо ему подобное стремление. Конечно,
отчего же и не попробовать? Еще не поздно, он еще не настолько стар, чтобы
вдруг отказаться от того, что представляется открывающимися перед ним
возможностями. Но, с другой стороны, действительно ли нужно? Где гарантия,
что, отказавшись от нынешней более или менее продуманной и уже
довольно-таки простой работы, от бесхитростных записей в толстую тетрадь,
он не забредет ненароком в тупик, позарившись на некие сверхдостижения?
Он взял в окошке монастырской лавки стаканчик с кофе, сел на
ступени, ведущие к Трапезной церкви, и погрузился в созерцание прелестей
дня, светлого и успешного, одного из лучших в его жизни. Лавра была