"Михаил Литов. Угличское дело " - читать интересную книгу автора

неотделима от этого дня, от его радостей и открытий. Ему хотелось какой-то
умеренности, исключающей ошибки, нелепые промахи, порывы в неизвестное.
Лавра, поднимаясь перед ним, словно отпечатывалась на огромном белом листе,
и как тот полз вверх из некой незримо работающей машины, так и она как
будто взлетала, с медленной величавостью, в небеса. Вставали над листвой
купола и кресты Успенского собора и Духовской церкви, а в некотором
отдалении белым призраком сиял Троицкий. И дух не состязательности или
завистливой ревности, а радостной любви к этому творению предков овладел
Павлом.

***

Сказана всего лишь краткая редакция повести о паломничестве Павла
Пескова. Однако тот прилизанный, немногословный и ухмыльчивый человек с
берегов Волги, который внезапно внушил Павлу столько доверия, что с
мгновенно воспалившегося языка угличского буки, с тотчас же расцветших уст
этого угрюмого потребителя книг неудержимо сорвалась не иначе как
исповедальная симфония, тот человек услыхал рассказ даже донельзя
пространный, с чрезмерными подробностями. В сюжете Павловой истории
занимает особое место, а для будущего развития событий имеет необычайно
важное значение момент посещения Павлом Москвы, ставший кульминацией, а, по
сути, и завершением его путешествия. Но, как ни крути, для нас этот момент
помещается, опять же, в кратком сообщении, что Павел вошел в столицу и
очень скоро побежал из нее, сев на поезд, да и волжскому незнакомцу, если
уж на то пошло, тут удалось выведать не многим больше, и все же есть
основания думать, что его-то вниманию были как раз предложены такие
подробности, хотя бы и мелкие, такие детали и такая возможность неожиданно
погрузиться в атмосферу взволнованного рассказа, что перед ним и не могла
не возникнуть почти реально полная картина одолевшей сердце Павла вражды к
Москве. По нашему, Павел взял да и возненавидел столицу, и мы едва ли
слишком уклонимся от истины, если скажем, что здесь налицо самочувствие
глубокого провинциала, впервые попавшего в огромный город и обескураженного
именно его неохватностью. Но незнаемый слушатель, улавливавший оттенки
рассказа, едва ли поддающиеся передаче на бумаге, вправе, конечно, называть
чувство, побудившее Павла резко свернуть свое паломничество и броситься
домой, более сложным, чем оно предстает в нашем кратком пересказе.
Теперь-то ясно, что Павел заволновался и начал испытывать какое-то
странное, вряд ли ему самому понятное внутреннее сопротивление еще на
подступах к Москве, т. е. еще в Сергиевом Посаде, где ему с первого же
взгляда не понравилась с явным постоянством действующая там людская суета.
Он ожесточился против действия безблагодатности в месте, где со всей
очевидностью действует благодать. Естественно, он, не без простодушия,
засопротивлялся и предположению, что раз оно обстоит столь противоречиво и
противоречия столь очевидны, то уже, пожалуй, свершилось предательство,
отступничество и в действительности никакой благодати здесь больше нет.
Неверие его не означало равнодушия, и он не хотел, чтобы место, от которого
он ожидал самого сильного вида веры, разочаровало его, обнаружило некую
неправильность. Он именно хотел, чтобы люди, отдавшие здесь себя вере,
как-то даже особенно были похожи на первоначальных египетских пустынников.
Он внутренне знал, что этого уже не может быть, давно нет, а все же ждал и