"Михаил Литов. Прощение " - читать интересную книгу автора

провинился и оскандалился, что просто выше всякой меры и терпеть его
невозможно, так подскажите мне, люди добрые, что с ним сделать. Но во всем
этом нет ни малейшего основания для моего утопления в навозной куче или для
позорного надругательства через валяние в дегте и перьях, во всем этом
никоим образом не обосновывается твое право пренебрегать мной, смотреть на
меня как на пустое место, не принимать близко к сердцу, что я люблю тебя и
не могу жить без тебя и что это навсегда.

------------------

Вот эта полоска большого упругого бедра, вспыхивающая вслед за
откатившимся подолом юбки ли, платья ли, вот как раз то, что мне необходимо
и от чего легко потерять рассудок. Нужно быть черствым, бездушным
человеком, чтобы не затрепетать и не обезуметь, когда Августа, задумавшись
или размечтавшись над цифрами своих бумажек, в рассеянности расставляет
пошире ноги и видна окутанная тревожной полутьмой дорога к заветным
чреслам. Видишь слипшуюся с кожей стула нежную мягкую плоть, с едва слышным
шумом стона проводишь языком по иссохшим губам, а потом тяжело, охмелело
поднимаешь взор на ее лицо, видишь на нем, строгом, напряженном и
вдумчивом, старательно возделанные парфюмерией морщинки и, внутренне
крякнув, думаешь - как можно жить, не желая этого, этих прелестей? Какое
холодное сердце нужно иметь, чтобы этого не хотелось! Если рассудить
трезво, у нее вполне обычное лицо, вот разве что взгляд... Она словно уже
знает, что ты из-за той полоски сошел с ума, и слегка посмеивается над
тобой. Словно знает, что с тобой делать, коль ты сошел с ума, и если
сердится, то ей все же весело оттого, что она, видя тебя всего как на
ладони, имеет это неоспоримое право сердиться. Ее лицо, ее взгляд... Ее
плечи, шея с нежнейшими морщинками, грудь, ее руки, торс, ну и, разумеется,
ноги ее. Все на месте. Большое и гибкое, спрятанное под платьем тело с его
большими четкими формами, имевшее такое прекрасное колебание при движениях,
сводило меня с ума. Все прочее в этом мире вздор.
Трудно мне было смириться с мыслью, что вся ее сладостная анатомия
никогда не окажется во власти моих исступленных рук, никогда я не коснусь
губами ее губ или щеки, да и не мирился, не мирился я! Пусть я не прав,
пусть заслужил шутовской колпак, но я только и думал, как бы мне овладеть
ею, моей далекой, все мои помыслы направлялись на жгучие мечты и прожекты
подобного рода. Сценки, которые я наблюдал в отделе, выкармливали новые
размышления и планы, однако они все же были слишком малы и заурядны, чтобы
вызвать у меня настоящее вдохновение. Когда крошечная черно-зеленая муха
садилась на ее бедро и степенно по нему ползала, полная, возможно, любви и
безумия, я испытывал, безусловно, жаркий приступ воодушевления, и тем не
менее сколько ни воображал я себя такой замечательной мухой, позволяющей
себе замечательные вольности, сколько ни зажмуривался и ни погружался в сон
наяву, игра кончалась ничем. В моей любви к ней дальше было уже невозможно,
даже жутко, от вожделения и невыносимости, любить человека и следовало
полагаться на что-то другое.
В огромную, несказанную радость выливался для Гулечки всякий удобный
случай приобрести ту или иную безделицу, а такие случаи, казалось, сами
жались к ее рукам, и она умела придавать им облик всеобщего праздника.
Туфельки разные, кофточки... я же, однако, не мелочь и не безделица! Редкий