"Михаил Литов. Прощение " - читать интересную книгу автора

жизни, не были абсолютно лишены смысла. Во-первых, я не всегда служил и,
во-вторых, не всегда приносил домой то, что заработал. Впрочем, Жанна
приносила и того меньше, поскольку почти никогда не служила: у бедняжки то
закупоривалось, то раскупоривалось что-то внутри ее сложного организма, то
болел, как она говаривала, "низ живота", то не сгибалась или не разгибалась
спина, и вообще она любила поспать, молитвенно сложив на груди ручки. Мне
приходилось кормить ее. Но то, что она свою знаменитую ремарку отменно
заучила и часто повторяла, не всегда-то и кстати, словно во сне, внушало
мне невольное опасение, что моя сонливая спутница на стезе жизни думает не
на все сто процентов так, как говорит, и далеко не против, в глубине души,
быть хоть разок осыпанной золотом, ну как если бы для пробы.
Но мое главное слово - о Гулечке. Она мой светоч, бред моих ночей,
радость моих серых будней. Мне не возбранялось, независимо от моего
заработка и положения, созерцать ее ноги от ступней до колен (она никогда
не надевала брюки) и грезить о ее чреслах, постижимость которых, не находя
никакого выражения и воплощения, становилась непостижимостью и сводила с
ума, она не лишала меня чести и удовольствия пожирать глазами открывающиеся
лоскутки ее бедер, слушать ее простой голос, ее очаровательные, по-детски
чистые нонсенсы. И расскажи она во всеуслышание, что мечтает, допустим, о
сказочном принце, и пусть все при этом увидят, какая она наивная и
глупенькая, или разверзнись ее череп и покажи, что внутри пустота
кромешная, и тогда не пошатнулась бы моя любовь, не стихла бы в моем сердце
буря.
Гордая, сильная, знающая себе цену девушка. Сколько бездумных промахов
я совершил на стрельбищах бытия, сколько раз, заносчивый, посмеивался,
глядя, как летит моя стрела мимо цели, не догадываясь, что когда-нибудь она
вернется и поразит меня самого. Неизмеримо велика моя вина перед Гулечкой.
Мне тридцать лет, а у меня даже нет систематического и подтвержденного
документами образования, я не овладел сколько-нибудь стоящей профессией, я
не умею прилично зарабатывать. Порой я себя одергивал, грозил себе
пальчиком: не шали, помни, аукнутся тебе со временем твои шалости, - я не
всегда посмеивался, бывала у меня и мысль, что поступаю скверно,
опрометчиво, не берегу себя и не готовлю для значительных дел. Однако
утешался тем, что это идет во вред мне одному, я даже как будто болел и
бредил этим утешением, а теперь вижу, каким преступлением - против тебя,
родная, - обернулось мое безрассудство, терзаюсь и кусаю локти.
Я, я один повинен в том, что наша встреча, неизбежная и, может быть,
задуманная небесами как праздник, как триумф, как апогей ликующей пляски
Эроса, превратилась в трагедию. Но это отнюдь не повод ставить меня на
колени. Я каюсь во всех своих грехах, во всех своих тяжких грехах - прости,
прости, Гулечка! - и я понимаю, ей-ей, еще как понимаю, что не достоин
прощения и что ради такого, как я, нет нужды менять возведенное в принцип
суждение миллионов женщин, совершенно, кстати сказать, справедливое
суждение, которое, будь я тобой или хотя бы Кирой, разделил бы с
неподверженной сомнениям готовностью. В этих особых, похожих на неудачу
условиях нашей встречи необходимы и некие исключительные, из ряда вон
выходящие меры, на них вся надежда. Естественно, речь не идет о том, чтобы
ты потрясала мою бедовую и равно никчемную наличность оплеухами и
затрещинами, ставила меня в угол, наказывала. Ты вправе призвать всех к
пристальному вниманию, указать на меня, воскликнуть: этот человек столь