"Михаил Литов. Прощение " - читать интересную книгу автора

эксцентричного художника; она как будто забыла, что и я не без жены, или
слишком уж уверилась, что моя жена совершенно не в счет. Все это было очень
странно.
У меня вдруг зашевелилось подозрение, что Кира читает мои мысли. Да,
моя жена не в счет, но это знаю я один... Протест Киры всех нас, кроме
Шаржа, погрузил в задумчивость. Кира кошачьими взмахами лапок отшлепала
шаржевы толкающие руки и что-то при этом повизгивала. Однако Шарж был
неумолим, как бывает неумолим до крайности отчаявшийся человек. Я задался
целью выяснить, хорошо ли Кира провела время с нами, и тоже наступал и
напирал. Это была важная тема. Ведь благодаря активности Киры собрались мы
нынче вместе и, судя по всему, хорошо провели время, так что было бы черной
неблагодарностью с нашей стороны как-либо ее обидеть. Но Кира не отвечала,
в ее глазах светилась печаль. Разумеется, ее сунули в такси, Шарж плюхнулся
рядом с ней, машина сорвалась с места, и мы, оставшиеся, видели, что Кира
долгим, страдальческим, словно ее везли на плаху, взглядом смотрела на нас
через заднее стекло. Затем машина свернула за угол. С Кирой было покончено.
Гулечка, глядя себе под ноги, отрешенно стояла на пустом тротуаре, мы
были одни перед входом в затухающий ресторан, и облик моей подруги говорил,
что и она только сейчас, может быть, уяснила обстановку. Наступил решающий
момент, теперь все должно решиться, лишь теперь, как мне ни представлялось,
что все уже решено. Неужели в ее прелестной головке ворочаются какие-то
мысли о жестокости окружающих, о м о е й жестокости, и что она сделалась
игрушкой в чужих руках? Мне почему-то взбрело на ум, что именно так она
сейчас думает. Страшная слабость охватила меня, и я глупо улыбался. Я не
знал, что произойдет в следующее мгновение. Проводив Киру, покончив с
Кирой, я приближался к Гулечке на слабых ногах и с безупречной
отчетливостью, как сквозь изумрудно прозрачную воду, понимал, что хочу ее и
сойду с ума, если теперь она покончит со мной, как я покончил с Кирой. И в
то же время мне внезапно почудилось, будто мое чувство к ней неестественно,
придумано мной, чтобы заместить скуку, и если она сейчас повернется и уйдет
и потеряется для меня навеки, я только посмеюсь ей вслед, как-нибудь даже
злобно посмеюсь, ядовито и с какими-то судорогами и корчами, извиваясь на
земле, как червь.
Это были все сплошь упорные, ужасные, дикие мысли, Бог весть откуда
берущиеся. Я разделял с Гулечкой ее одиночество на пустом тротуаре, и
вместе с тем нас разделяло огромное расстояние, которое слишком трудно
преодолевать, чтобы я пожелал сделать это. Там неподалеку пролегали
невысокие, странные и уютные перильца, под ними далеко внизу переливались
на воде и в воздухе огни порта, и я, сидя на этих перильцах, был безмерно
счастлив. Это получилось как-то само собой. Это так неожиданно и хорошо
получилось, что я запомню и за одну эту минуту всегда буду благодарен
Гулечке. Ведь я дошел было совсем до ручки, я приближался к ней на слабых
ногах и фантазировал вслух нечто абсурдное, почти самодовольное, слепое о
своей неприкосновенной и неуступчивой индивидуальности, о том, как мы
далеки друг от друга и что это даже хорошо и что так спокойнее, а она - она
вдруг подняла голову и улыбнулась мне. Нет, не потому, что она вдруг
вспомнила о моих заслугах, о прекрасно проведенном вечере и сочла нужным
выразить свою признательность, и не потому, будто испугалась моего
приближения и вздумала защититься заискивающей и обезоруживающей улыбкой.
Она улыбнулась с простотой, до того просто, что тут никаких объяснений и не