"Михаил Литов. Прощение " - читать интересную книгу автора

Тут речь идет именно о человеческих глубинных, духовных проявлениях, тут
нет ничего постороннего и я один собираюсь перед тобой обнажиться, вдруг и
сразу, хотя, в сущности, предлагая тебе то же; но я так мало знаю тебя
именно с человеческой стороны. Сегодня, сегодня решится все.
Завод постукивает и покашливает, изрыгает под небеса утробные стоны,
точно обожравшийся чревоугодник, бессильный удержать отрыжку. По его узким
захламленным улицам, вьющимся между сооружениями весьма причудливой, почти
фантасмагорической архитектуры, носятся дымы самых разнообразных цветов и
оттенков: от обманчиво прозрачного до чернильного, и если валит белый, в
окна заводоуправления выглядывают озабоченные служащие и, беспокойно тараща
глаза, спрашивают друг друга: это туман? такой туман? или дым? Служба,
которую я здесь терпел, часто наносила мне удары ниже пояса, и, коли б не
Августа, я давно бы ее бросил. Управлял мной в основном заместитель
начальника, человек маленький и ростом и душой, сметливый, черненький и
юркий, отнюдь не глупый, наоборот, вполне быстрый в решениях, иногда до
реактивности, но совершенно не глубокий, этакий современный индустриалист,
человек, подозреваю, парализованный для всего, кроме злейшей битвы за
металл, которая тут вокруг, то в белом, то в черном дыму, кипела, не находя
своих достойных историков. Я, по его мнению, был даже, можно сказать,
вызывающе и нагло неповоротлив. Он маленькими, трогательными подкупающей
тонкостью ручонками хватался за голову, когда я будто бы напрочь выводил
его из терпения своей преступной и неистребимой халатностью, зажмуривался и
пронзительно восклицал: мамочка родная! - и все грозился разнести меня в
пух и прах. Хотя, похоже, в общем-то он понимал, что я не во всем так
безнадежен и, может быть, существуют люди, которым я не менее дорог, чем он
мамочке, призываемой им в свидетели моей жуткой нерадивости.
С нашим начальником я почти не общался. Когда же меня по той или иной
причине заносило в поле его зрения и он, спокойный и величавый, удостаивал
меня взглядом, о, я многое читал в его глазах, полных тихого сомнения и
сожаления. В неподвижных, отчасти странно и загадочно мерцающих зрачках
проворачивался суровый упрек: посмотри на меня, посмотри на моего
заместителя, мы люди как люди, а что такое ты? Я читал по крайней мере три
громких вопроса: откуда ты такой взялся среди нас? зачем ты вообще живешь?
и - разве эта нынешняя молодежь (я к молодежи имею поверхностное отношение,
мне тридцать лет, я уже говорил) на что-нибудь путное годится?
Возня с заместителем, орлино-судейские взгляды начальника и то
беспримерное хамство, с которым я неизменно сталкивался в разных конторах и
лавочках, куда меня швыряла стихия борьбы за металл, были для меня кошмаром
и бичом. Этот бич, в свободное от службы время хлеставший посредством
памяти, как нельзя лучше гнал меня к быстрому и надежному усвоению идеи о
покое и воле, столь воспетой многими выдающимися умами. И лишь
привязанность к Августе, к моей Августе, которая трудилась в этом же бедном
архитектурными излишествами здании заводоуправления, удерживала меня в
границах деятельности бича и вынуждала кувыркаться под его острыми ударами.
Чтобы мое имя не выглядело тусклым рядом с именем обожаемой девушки, я
назвался Нифонтом. Неплохо, да? Обожал Августу не я один. Службу она
отправляла кое-как, с изящной снисходительностью любимицы фортуны, зато без
нее в отделе не решался ни один существенный вопрос, касающийся философии
нашего быта, нашей далеко не идиллической схватки за выживание. Никто не
посещал отдел без того, чтобы не попытаться заговорить с нею, пошутить,