"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

тут Бог, когда я совершенно облеплен разными глупцами и проходимцами от
литературы, от истории! А вы - другой, и ваш случай - особый случай. Я
чувствую, что вы глубоки и не можете быть бездарным. Но тут и опасность
особого рода. Может быть, вы в своих статьях все гладко и правильно пишете,
но где же гарантия, что они обязательно оправдают мои ожидания? Вот я о чем
говорю... об опасности, об опасности того, что возможно разочарование,
которое при том, что с нами сегодня случилось, будет особенно горьким.
Обросов расправил плечи, и свежая рубаха на нем захрустела. Был
летний солнечный день, и там, куда направлялись друзья, охваченные знающим
воодушевлением, ослепительно золотой книгой раскрывался кремль.
- В моих статьях все гладко и правильно, и они по-своему глубоки, но
в них нет совершенства, - возразил Обросов. - Я их пишу для заработка. Я не
могу писать их плохо просто потому, что я пишу хорошо. Но менее всего я
забочусь о совершенстве, и это принципиально. Оно будет потом.
- То есть совершенство будет потом... - пробормотал Пастухов
раздумчиво. - А когда же?
- В другом мире.
Пастухов принужденно усмехнулся:
- Такая у вас вера?
- Допустим. А вы ни во что не верите?
- Бог знает, верю ли я во что-нибудь. У меня в душе такие потемки, я и
сам не разберусь! Если бы вы действительно знали мою жизнь... - Пастухов не
договорил, но удрученно понурился, словно сбросив с сердца полную тяжких
подробностей исповедь. И мысли его улетели далеко от Обросова.
- Я пишу для заработка, - повторил Обросов, - но есть еще нечто, что я
пишу для себя. Что-то длинное, без начала, без конца. Назовите это
дневником, пожалуйста, хотя бы даже дневником писателя. Это своего рода
проба сил, тренировка, разминка перед работой на более высокой ступени
развития, - жестко обрисовывал он свой стиль и, поворачивая лицо к
Пастухову, смотрел на него прищурившись, строго и несколько даже
высокомерно - чтобы тот, намекнувший на некое жалкое неблагополучие своей
души, раскаялся в сказанном и больше не решался на унижение. - В жизни
книжника, не только читающего, но и пишущего, наступает момент, когда он
начинает сознавать, что всех книг перечитать не успеет, а действительно
достойного, равного космосу, тайнам бытия, законам мироздания не напишет.
Он тогда яснее видит человечество и понимает, что подавляющее большинство
его ни на что не годится, а значит, умерши, всего-навсего истлеет, исчезнет
без следа. Но не может быть, кажется книжнику, чтобы и с ним приключилось
подобное. Для чего же в таком случае все его познания, весь его трудный и
серьезный опыт писательства? Ради чего он старался? Бог, говорят нам, Бог с
любовью творил этот мир, Бог - это любовь. Если так, то трудно и вообразить
большее проявление любви, чем навсегда упокоить во тьме, во мраке вечности
всех этих ваших авторов, а тем более сильно размноженных всюду невежд,
хамов, дельцов, ничтожеств... Не спрашиваю вашего согласия на подобное
деяние, оно ни к чему, как и мое. Но спрашиваю вашего согласия на прямой
разговор с Богом.
- Зачем оно вам? - странно усмехнулся Пастухов. Он уже, похоже,
немного сопротивлялся своему новому другу или даже выдумал для себя задачу
размягчить чрезмерную твердость его сердца. Однако Обросов не уступал:
- Затем, что мы, книжки, должны прямо сказать Всевышнему, что все эти