"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

которые он воспримет как откровение! Но в горле стояло проклятое "вы", и я
не сомневался, что оно вылезет у меня, как только я попытаюсь заговорить, и
коли так, я выйду не борцом и мучеником за правду, а человеком, который,
набедокурив, смиренно просит прощения. И тогда начнется полный смех. Он
заставит меня просить прощения и у старика, и у коллег наших, которые тоже
ведь оскорблены моим недостойным поведением, и вообще у всех приличных
людей, после чего все это сообщество пристойных и праведных будет вить из
меня веревки! Я задыхался, представляя себе это, моя грудь вздымалась... Я
стоял с открытым ртом, бессмысленно таращил глаза на своего начальника и
молчал. Он понял, что продолжения забавного спектакля ждать не приходится,
что я готов оголтело и бесцельно лезть на рожон, едва ли сознавая, что
творю, и в конце концов попросту взорваться, что уже чревато неприятными
последствиями для него самого. Он только на мгновение нахмурился, решая,
достойно ли его уворачиваться от полного объяснения со мной, но в принципе
у него было уже все решено, и он только окончательно применился к
необходимости сохранить, что называется, хорошую мину при плохой игре. Он с
приятной, хотя несколько и отчужденной улыбкой, возникшей, казалось бы,
исключительно потому, что я не поддержал его шутливый тон, отправил меня в
отпуск, намекнув, что мне следует подлечить нервы. У него был при этом,
разумеется, вид моего благодетеля.
Сначала я обрадовался такому исходу, мое самолюбие к тому же
подогревалось гордой и роскошной мечтой о невозвращении в опостылевшую мне
вдруг должность литературного редактора, но, придя домой, я понял, что
главный, определенно присоединившись к моим врагам, ловко загнал меня в
западню. А представление о том, как стремительно и до каких астрономических
цифр росло количество моих недоброжелателей, тайных и явных, я получил еще
в минуту, когда покидал свою каморку в редакции. Ко мне неожиданно подошел
наш сотрудник, по рангу мне совершенно равный, всего лишь, так сказать, мой
коллега, в сущности невзрачный и малополезный тип, и сообщил, что телефон
не умолкает, люди, т. е. наши авторы, торопятся выразить возмущение моим
чудовищным поступком. Быстро же старик сколотил против меня банду! Его
можно понять, он обижен и глубоко уязвлен. Но я не оскорблен ли? Я не
растоптан, не измучен, не унижен их бездарностью и их наглой уверенностью в
своих авторских правах? А между тем я не ополчаю против них так называемую
общественность, не взываю к общественному суду, никого не подговариваю
выступить против них, я восстал один, в одиночку, дерзко вышел в поле один
против их адского скопления! Но этот распорядок сил я осознал позднее,
когда уже брел по улице и обдумывал свое положение с большей трезвостью,
чем в кабинете главного, а в ту минуту, когда я услышал о телефонной войне,
объявленной мне авторами, меня поразил прежде всего тон коллеги. В его
голосе не было ни осуждения, ни гнева, ни радости, что я так оскандалился,
он сообщил мне новость как бы между прочим, безразлично, без всяких эмоций,
как если бы речь шла о чем-то текущем, о пустяке. Зачем же он вообще
подошел и заговорил со мной?
Он сказал как бы без умысла, но я почти сразу сообразил, что умысел
есть и тон его - умышленный, обдуманный, с секретом, цель которого медленно
и неотвратимо наполнить мою душу ядом. Этот человек задумал самой своей
невыразительностью, невзрачностью сразить меня наповал, только как-то еще
при этом подготовить и провести какую-то очень искусную, тщательно
срежиссированную замедленность моего падения. Самой неопределенностью