"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

радовался этой своей роли и даже праздновал в душе некие фантастические
триумфы, воображал свою роль некоторым образом ключевой в нынешнем
литературном мире. Но триумфы возникали всего лишь как противовес слишком
явным ощущениям одиночества. Пастухов частенько впадал в уединенную
тоскливость. Он, почти что загибая пальцы, перечислял знаки своего
жизненного угасания. Как успешная его работа над чужими статьями становится
затем достоянием их уже мнимых авторов, получающих за нее и гонорар, и
некую славу, так невидным давно стало, или всегда было, и остается, и
навсегда останется его существо, его внутренний человек, которому все в
этой жизни мешает выпрямится в полный рост и заявить себя в полный голос.
Как не видать воскрешающего отклика на его пропаганду достойных имен, так
не откликается и жизнь на все его усилия достойно и, если уж на то пошло,
мощно проявить себя в ней. Не просто относительным, бренным, конечным было
его существование, а именно что опирающимся на некие готовые, словно самим
нечистым подсунутые ему сравнения: как ни во что обращались или чужим
достоянием становились высшие его порывы, так жалким лепетом оборачивалось
и внушаемое ему внутренним человеком. Или еще вот так: как его авторы
спокойны за себя, наворовав цитат, а затем еще и присвоив фактическое
авторство чересчур добродушного литературного редактора, так он, этот самый
редактор, замирает в невольном страхе за свое будущее, пописывая неплохо и
добросовестно, но не таким образом, чтобы написанное им кому-нибудь
пригодилось. Или у него нет никакого будущего? Как у Толстых, у Булгаковых,
у Соловьевых все складывалось благополучно, так у него все складывается из
рук вон скверно.
Пастухов недоумевал. Может ли внутренний человек, творение Божие, быть
неудачен, бледен, жалок, ничтожен? Могло ли статься так, что у него, Петра
Васильевича Пастухова, вовсе нет внутреннего человека? Выходили
утвердительные и для данного случая печальные ответы. У Петра Васильевича
Знаменского все, видим мы, сложилось недурно в смысле дела его жизни,
отлично потрудился и был опубликован и восхвален самим Розановым, теперь же
пришли времена, когда о нем вспомнили, и нашлись люди, готовые вытащить из
забвения его труды. А кто и когда вспомнит о нем, Пастухове, и примется
издавать его труды? Да и что это за труды? Нет внутреннего человека.
Обросову он рассказывает истории, а о своих рассказах и статьях не решается
даже упомянуть. В недрах его пастуховских внутренний человек не был
сотворен. До бреда, до смехотворности бессвязного лепета добирался
Пастухов, рассуждая с собой об этом в тиши своей квартиры.
Но не в этой комической самокритике, конечно, заключалась его мука,
ведь в нем была вполне упругая жизнь, внутри у него стояло нечто такое, что
продолжало его существование не то чтобы вопреки всем возводимым им на себя
обличениям, а даже именно в их духе, как если бы из этих последовательных
вин и провалов все складывался, конечного итога ради, некий огромный, с
некоторой заблаговременностью торжествующий смысл. В его недрах, где не
нашлось места обычному у других внутреннему человеку, находилась взамен
жесть, труд которой состоял в том, чтобы не гнуться под ударами внешней для
нее, но отнюдь не для самого Пастухова судьбы, откликаться на иные события
по-своему мелодичным звоном и даже постепенно, к тому же с явной
самостоятельностью обтачиваться до контуров более или менее эстетически
приглядной фигуры. В высшем смысле Пастухов не унывал. Он шутил иногда: не
жесть то, а медь звенящая. Запрокинув голову, он в светлые минуты смотрел