"Михаил Литов. Почти случайное знакомство " - читать интересную книгу автора

далеких от его запросов и прозрений людей. Или еще, бывало, вера,
выражавшаяся, на его взгляд, в твердой ладности профессорских книг и
красоте храмов, словно бы расширялась перед глазами Обросова и уже пугала
его тем фактом, что он стоит в стороне, не входит в нее, упускает некие
благодатные возможности и, если уж на то пошло, лишает душу шанса на
спасение. В таких случаях у Обросова словно из запасников внезапно
извлекалось на свет Божий самое натуральное и уже давнее, вполне
сложившееся и сложное смятение, неизжитая мука сомнений и бесконечных
вопросов, и он, прямо сказать, метался. Но недолго, умея, опять же,
обретать равновесие или, как оно будет точнее сказано, имея большой опыт
возвращения к нему. Одновременно и из любых ситуаций, выбивавших его из
колеи, он умел сноровисто выбираться к своей обычной устойчивости.
После Пастухова у него осталось впечатление чего-то липкого, неких
мясных ошметков, которые нужно смыть с себя быстрым и решительным
движением. Обросов дошел до того, что решился бросить у Пастухова книжку
Толстого, лишь бы никогда больше не встречаться с этим человеком,
разочаровавшим его своей интимностью, действующей в ущерб правилам
накопления книжного опыта. У книжного человека подобная решимость не может
не граничить с отчаянием, и, не исключено, действительно Пастухов раскрыл в
Обросове внутреннее личное отчаяние, прежде сжатое и ждавшее своего часа.
Но Обросов был не таков, чтобы легко поддаться на внушения со стороны, на
чародейства людей вроде Пастухова. Только почуяв близость смятения, некое
смутное вероятие того, что он вдруг не на шутку заразится Пастуховым, его
историей или хотя бы лишь тем обстоятельством, что Пастухов, можно сказать,
отнял у него книгу, Обросов осознал потребность в отдыхе, передышке,
надобность просветления поверх складывающейся ситуации. Он с самым
спокойным и благополучным видом отправился в Лавру, к Сергию. Путь был
прост, отнюдь не тернист и ничего запоминающегося в нем с Обросовым не
приключилось, а на все мелкое и обычное он даже с запальчивостью, достойной
иного применения, чеканил: Лавра - ноуменальный центр России. Пробивался и
Пастухов, высовывался на поверхность из глубины памяти, души, сознания,
однако Обросов ту важнейшую идею русской духовной жизни, которую он в пути
энергично вышевеливал губами наподобие молитвы, т. е. идею Лавры, силой
своего воображения приколачивал в виде какой-то дощечки прямо ко лбу таким
манером обозначившегося во мгле Пастухова.
Да, так пошло дело после Пастухова, да ведь не тотчас же, не впрямь
после первого же знакомства оттолкнул этого человека Обросов, и, наверное,
все сложилось бы иначе, если бы не сумасшедшее стремление того раскрыться
до конца. Тысячи людей ходили вокруг и, кто знает, не держали ли уши в
готовности выслушать какую угодно историю, а умоисступление Пастухова
выбрало Обросова, единственного, может быть, кого ему стоило поберечь для
куда более чистых, интеллектуальных, идеальных наслаждений. Прошло
несколько дней после прогулки по набережной, после первого разговора,
насторожившего Обросова, но еще вовсе не оттолкнувшего его от Пастухова.
Все еще могло наладиться. Но Пастухов вдруг сделался человеком,
предпочитающим прыжок в бездну всякой умеренности. Он совершенно без
приглашения пришел в неухоженную квартиру книжного человека Обросова и
прерывающимся от волнения голосом сказал:
- Алексей Петрович, я хочу... да что хочу, я должен, должен
рассказать тебе историю. - Он гневно взмахнул сжатым кулаком. - Ты