"Михаил Литов. Не стал царем, иноком не стал " - читать интересную книгу автора

знает по какой причине падших, соблазнившихся глупыми приманками
цивилизации. Рисовал он грибы, а мысль о змее-искусителе протискивалась
между их мясистыми ножками, и когда-нибудь он, вдохновившись, непременно
выпишет этого страшного, лукаво усмехающегося гада. И эта мысль досаждала
живописцу не меньше, чем сознание, что он не получил должного признания и
не имеет материальной возможности трудиться только над исключительными
картинами, а в миру ходить единственно с хорошей познавательной целью. Эта
мысль, казалось ему, обрекала его на одиночество. Если и были где люди,
готовые сочувствовать ему и разделять с ним тяготы бытия, то на первый план
все равно ведь вывертывалась Зоя, которая бытием отнюдь не тяготилась,
однако не прочь была осложнить его мужу. Часто он за ее мельтешением, как и
вообще за ее плотно сбитой фигурой, своего рода тоже памятником, не видел
ничего разумного и достойного в окружающей действительности. А если так,
для кого же и для чего питать и поддерживать горение светильника?
Впрочем, это были еще высокие вопросы, высоко и пронзительно
поставленные. Так или иначе, он своим делом занимался, не спрашивая на то
разрешения, совета или помощи Зои. Менее всего он считался с ней, шествуя
по своему тесному пути. Но Зоя, на то она и была умна, изворотлива, лукава
и мощна, как змей, чтобы постоянно вывертываться перед ним во всей своей
непоседливости и умении до затмения ума озабочивать его своим присутствием.
И в минуты такого ее подъема начиналась у Милованова не высокая нота, а
глупая мелочь безнадежного разбирательства, чем это он не угодил
провидению, что оно наградило его скудной и навязчивой женой, и почему
вышла у него столь несогласованная с искусством и другими высшими материями
жизнь, и почему он уже бессилен что-либо изменить, и что обязывает его
вести именно эту жизнь, без всякой надежды на другую.
Так вот и с Горенками: думал насладиться превосходным зрелищем, а весь
небосклон заняли пьяные и бестолковые людишки с их неосведомленностью и
равнодушием, а вместе с ними тяжеловесно и мрачно обрисовалась и жена.
Нравился Милованову запутавший дорогу и заставивший заплутать русский
уголок своей простотой и чистой нравственной готовностью предъявить смысл,
пришелся по сердцу до того, что он смирился с потерей пути к Горенкам, но в
то же время он не сумел, не поимел возможности возвыситься духом, а упал в
полное ничтожество, в лепет. И виной тому была жена, мешавшая его
наслаждениям, мутившая их. Они впоследствии не пытались больше проникнуть в
Горенки и даже старались избегать в разговорах упоминания о них, как если
бы тот незадавшийся маршрут сделался запретной темой. Но для Зои стало так
просто потому, что ее водительской гордыне не извлечь было из того
путешествия подобающей случаю успешной концовки, а для Милованова
вспоминать эту поездку означало тревожить словно бы рану, расшевеливать
пережитый тогда стыд его мелочного озлобления на жену.
Ему и после пережитого в ростовском кремле хотелось глубоко и с
предельной ясностью, а главное, открыто выразить мысль, что этот кремль,
возвышаясь над людьми, все-таки и его, Милованова, приподнимает над землей,
а Зою, как ни верти, сбрасывает словно балласт. Тут-то уж все ясно! Слишком
окончательно, слишком утвердительно стоит это сооружение, чтобы с ним мог
потягаться поспешный, суетный ум современного человека. Но он опасался, что
стоит ему открыть рот, как ясность отойдет от него и сразу побегут
незначительные, жалкие слова, среди которых затеряется или предстанет
нелепой даже очевидная истина его нынешнего отличия от жены, утверждающая