"Михаил Литов. Не стал царем, иноком не стал " - читать интересную книгу автора

или на заросшем соснами пригорке вспыхивала живыми и теплыми красками
церковь, зримо складывался и поднимался образ России с ее смыслом,
созидающимся в этих бездумных и хаотичных по виду углах. Милованов понимал
этот смысл и даже как бы хорошо знал, как можно знать какой-нибудь предмет
или живое существо, но ведь каждый раз к нему требовалось подойти с
вероятием открытия чего-то нового, прежде почему-либо недоступного, а
сейчас такому подходу мешала Зоя с ее маленькими целями и интересами.
Люди оттого, что и не думали сопротивляться своей каждодневной
грубости проживания, многое подавляли в сотворенном и творимом далее
смысле, и Зоя была с ними, даже если на словах им не сочувствовала.
Хотелось бы Милованову тихо пройти по устроенной предками земле и все
внимательно изучить, а получалась нескладность, ибо только преодолевшее
людскую косность, сбившееся в прочные памятники тянулось к небу, а слишком
многое, не успев окрепнуть, было затоптано в землю. Милованов-то знал
немало таких несправедливо и глупо похороненных сокровищ, но много ли было
у него единомышленников, желающих тоже знать и спасать знанием? Но если
толпа, в которую никто и ничто, даже Бог, не смогли вложить задачу
понимания и сохранения смысла, представлялась Милованову сборищем грубо
гогочущих, скудных мозгами и воображением людишек, чьи нужды и стремления
ни по какой причине не могут быть ему близки, то представить себе таковой и
Зою он не мог, поскольку она все-таки была серьезной и по-своему
чрезвычайно мощной женщиной. Она и начинала, судя по всему, неплохо.
Некогда жил в ней интерес к книгам, к искусству, к умному деланью. А потом
она похоронила его в себе.
Почему и как это случилось, Милованов не знал и не понимал. Был только
вопрос: как это могло произойти? Казалось бы, произойти это не могло и не
должно было, однако произошло, подтверждая истину, что чужая душа -
потемки. Но Зоя не проходила равнодушно, как другие, мимо смысла, на
который еще и теперь не терял надежды обратить ее внимание муж, вот только
не было уже у нее перед ним заведомой восторженности. И более того, она
оставила за собой право судить: это хорошо, а это плохо, - и судила она,
ничего не сделав и не желая делать для упрочения картины, а с дальнейшим
углублением в возраст у нее даже возникал уже чисто практический подход, по
которому хорошим считалось в первую очередь полезное для обеспеченного,
сытого и самодостаточного существования. И это умная, чувствительная,
начитанная женщина! Как же случилось, что она отошла от смысла, от истины,
от своего вероятного призвания? Разве мал и недостоин смысл? или истина
недостаточно крепка?
И ведь к упрощению эта женщина шла сознательно и последовательно, и
все больше удовольствия доставляло ей внушать мужу, с каким холодным и
презрительным чувством морщится она на все те имеющие мало отношения к
реальной жизни, к действительным нуждам ценности, над которыми с
озабоченностью юродивого хлопочет он. Это стало ее идеологией, поднявшейся
из ее протеста против вечных ссылок мужа на высокий стиль своего
проживания, будто бы позволяющий ему расслабляться при исполнении
обязанностей по отношению к ней, жене, или даже вовсе не думать о них.
Обидно было Милованову, что жена сошла с круга и что именно ему, совсем не
шуточно озабоченному смыслом, подвернулась такая оскудевшая спутница жизни.
Но в этом его невезении начертывалась мысль, как мало тех, кто поддерживает
горение светильников, и как много у истины врагов, как много вокруг нее Бог